А. Бергсон. Две формы памяти

в одно целое  и построить таким образом  механизм, создать новую телесную привычку. Но такая привычка

есть воспоминание лишь постольку, поскольку я припоминаю, как я ее приобрел; а припоминаю это лишь

постольку, поскольку  обращаюсь к моей самопроизвольной памяти, которая датирует события  и заносит 

каждое из них  в свой список только один раз. Таким  образом, из тех двух видов памяти, которые мы только

что разграничили, первый является, так сказать, памятью по преимуществу. Память второго рода — та,

которую обыкновенно  изучают психологи, — есть скорее привычка, освященная памятью, чем сама память...

   Покажем,  как при усвоении чего-либо  обе памяти идут рука об  руку, оказывая друг другу взаимную

поддержку. Повседневный опыт показывает, что уроки, вызубренные  при помощи двигательной памяти,

повторяются автоматически; но из наблюдения патологических случаев  явствует, что автоматизм

простирается  здесь гораздо дальше, чем мы обыкновенно думаем. Замечено, что душевнобольные дают

иногда разумные ответы на ряд вопросов, смысла которых  они не понимают; язык функционирует  у них 

наподобие рефлекса. Страдающие афазией, не способные произвольно  произнести ни одного слова,

безошибочно вспоминают слова мелодии, когда ее поют. Они в состоянии также бегло произнести молитву,

ряд чисел, перечислить  дни недели или названия месяцев. Таким образом, механизмы, крайне сложные  и 

достаточно тонкие для того, чтобы произвести иллюзию  разумности, могут, раз они построены,

функционировать сами собой, а, следовательно, обыкновенно  подчиняются только начальному толчку со

стороны нашей  воли. Но что происходит в то время, как мы их повторяем? Когда мы упражняемся, стараясь,

например, выучить  урок, то не присутствует ли невидимо в нашей душе с самого начала тот образ, который

мы хотим воссоздать при помощи движений? Уже при первом повторении урока наизусть смутное  чувство 

какого-то беспокойства дает нам возможность узнать, что  мы только что сделали ошибку, словно

предостерегающий  голос слышится нам в таких  случаях из темных глубин нашего сознания. Сосредоточьте 

же ваше внимание на том, что вы испытываете, и вы почувствуете, что полный образ здесь, перед  вами, но

неуловим, как  настоящий призрак, который исчезает в тот самый момент, когда ваша двигательная

активность пытается фиксировать его очертания. Во время  ряда новейших опытов, предпринятых, впрочем,

для совершенно иной цели, пациенты заявляли, что испытывают впечатление именно такого рода. Перед  их

глазами в течение  нескольких секунд держали ряд букв, предлагая удержать последние в  памяти. Но, для того

чтобы помешать им подчеркнуть наблюдаемые буквы  движениями, соответствующими их произнесению, от

испытуемых требовали  непрерывного повторения одного и того же слога в течение того времени, пока они

созерцали образ. В результате явилось своеобразное психологическое состояние, при  котором, людям 

казалось, что  они находятся в полном обладании  зрительного образа “не будучи, однако, в состоянии 

воспроизвести хотя бы малейшую его часть: в тот момент, когда они могли бы это сделать, строчка к их

величайшему изумлению  исчезала. Говоря словами одного из них, в основе этого состояния  было

представление целого, своего рода всеохватывающая  сложная идея, между отдельными частями которой

чувствовалось невыразимое словами единство” . Это самопроизвольное воспоминание, которое,

несомненно, скрывается позади воспоминания приобретенного, может обнаружиться, если на него внезапно

падает луч  света; но оно ускользает при малейшей попытке схватить его посредством умышленного

припоминания. Исчезновение ряда букв, образ которых, как казалось наблюдателю, он удерживает в памяти,

происходит тогда, когда наблюдатель начинает повторять  буквы: “это усилие как бы выталкивает остальную

часть образа за пределы сознания” .

   Проанализируйте  теперь те приемы, которые рекомендует  воображению мнемотехника, и вы  найдете, 

что задача этого  искусства как раз и состоит  в том, чтобы выдвигать на первый план стушевывающееся 

самопроизвольное воспоминание и предоставлять его, подобно воспоминанию активному, в наше

распоряжение; для  достижения этого надо прежде всего  подавить все бессильные потуги действующей  или 

двигательной  памяти. Способность к умственной фотографии, говорит один писатель, принадлежит, скорее,

подсознанию, чем  сознанию; она с трудом повинуется призывам воли. Чтобы упражнять ее, надо развить в 

себе такие  привычки, как, например, уменье сразу  удержать в памяти различные сочетания  точек, даже не

помышляя о  сосчитывании их: необходимо до известной степени подражать мгновенности этой памяти,

если мы желаем подчинить ее себе. И все-таки она  остается капризной в своих проявлениях; а так как те

воспоминания, которые  она приносит с собой, носят на себе печать грез, то сколько-нибудь систематическое

вмешательство ее в нашу духовную жизнь редко  обходится без глубокого расстройства умственного 

равновесия.

   Резюмируя  предыдущее, мы скажем, что прошлое,  как мы это и предвидели, может,  по-видимому,

накопляться в  двух крайних формах: с одной стороны, в виде утилизирующих его двигательных механизмов,

с другой стороны, в виде индивидуальных образов-воспоминаний, которые зарисовывают все события,

сохраняя их собственные очертания, их собственные  краски, их место во времени. Первая из этих двух

памятей действительно  ориентирована в согласии с требованиями нашей природы; вторая, предоставленная 

самой себе, избрала  бы скорее противоположное направление. Первая, приобретенная при помощи

сознательного усилия, остается в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно самопроизвольная,

обнаруживает  такую же капризность при воспроизведении, как и верность в сохранении образов.

Единственная  правильная и надежная услуга, которую  вторая память оказывает первой, состоит  в том, что 

первая может лучше сделать свой выбор при свете образов, доставляемых “второй, —образов, которые

предшествовали  положению вещей, похожему на настоящее, или следовали за ним: в этом заключается 

ассоциация идей. Это единственный случай, когда память ретроспективная правильно подчиняется памяти

повторяющей. Во всех других случаях мы предпочитаем построить механизм, который позволяет  нам по мере

надобности заново нарисовать образ, ибо мы прекрасно  чувствуем, что не можем рассчитывать на его 

самопроизвольное появление. Таковы две крайние формы памяти, если рассматривать каждую из них в

чистом виде.

   Заметим  тотчас же: истинную природу воспоминания  не удалось до сих пор распознать  только 

потому, что исследователи  берут обычно его промежуточные  и до известной степени нечистые формы.

Вместо того чтобы сначала разделить эти  два элемента — образ-воспоминание и движение, —а потом 

поискать тот  ряд операций, посредством которого им удается, потеряв кое-что из своей  первоначальной

чистоты, слиться  друг с другом, —вместо всего этого рассматривают лишь смешанное явление, возникающее

как результат  их срастания. Будучи смешанным, явление  это одной своей стороной представляет

двигательную  привычку, другой своей стороной —  образ, более или менее сознательно  локализованный...

Мы перейдем теперь к рассмотрению этих промежуточных  состояний и попытаемся выделить в них то, что 

приходится на долю зачаточного действия, и то, что относится к независимой  памяти, т.е. к образам-

воспоминаниям. Каковы же эти состояния? Представляя одной своей стороной движения, они должны,

согласно нашей  гипотезе, продолжаться в текущее  восприятие; но вместе с тем в  качестве образов они 

должны воспроизводить прошлые восприятия. Но тот конкретный акт, посредством которого наше прошлое 

снова схватывается нами в настоящем, есть узнавание.