Политическая коррупция: специфические черты и формы проявления

Политическая коррупция: специфические черты и формы проявления[1]

Термин «политическая коррупция», на первый взгляд, кажется несколько некорректным, поскольку изначально коррупционное деяние связывается со служебными злоупотреблениями должностных лиц. Само же понятие должностного лица в юридической науке неизбежно сопрягается с наличием в их арсенале исполнительно-распорядительных полномочий, базирующихся на властной деятельности субъектов. И, наконец, включение в поле зрения властного фактора неизбежно рождает в сознании довольно популярный публицистический штамп: «власть есть политика». Таким образом, логический круг вроде бы замыкается.

Однако именно такой ракурс в рассмотрении коррупции дает возможность вскрыть ее глубинную сущность, исключительную противоречивость и инвариантность способов проявления.

Специфика политической коррупции заключается в том, что она представляет собой верхушечный тип коррупции, значительно отличающийся от уровня низового. Дело в том, что корыстные мотивы на нижестоящих уровнях социальной организации (ГИБДД, чиновники низших рангов, преподаватели, врачи и т.д.) имеют, как правило, конкретное материальное воплощение: четко оговоренные суммы денег или объемы запрашиваемых услуг. В ситуации с коррупцией политической и размер вознаграждения, и сам факт этого вознаграждения зачастую скрыты от глаз общественности и правоохранительных структур. То есть вредоносность такого явления очевидной для рядового человека представляется не всегда. Именно эта черта способствовала размежеванию точек зрения исследователей политической коррупции. Парадокс заключается в том, что абсолютно деструктивный, с точки зрения закона, феномен в глазах теоретиков политического менеджмента превращается в оригинальную деталь управленческого инструментария, коррозийный характер которого порой подвергается сомнению.

О взглядах на функциональность и неизбежность политической коррупции речь пойдет ниже, а пока следует констатировать, что вне зависимости от последствий коррупционных сделок в высших эшелонах власти такая модель поведения признается исследователями в качестве отклоняющейся от существующих норм. Девиантность верхушечной коррупции связана с принципиальными смещениями в системе «цель - средства». Нормативная база государственно-правовых отношений подразумевает четкое соотнесение средств политического администрирования с его стратегическими и тактическими целями. Коррозийность в этом процессе проявляется в том, что при использовании нормативно закрепленных средств субъектами властвования начинают преследоваться не подразумевающиеся законом средства. Именно в деформации целеполагания и мотивационных начал политической деятельности обнаруживается девиация, то есть отклонение от существующих норм. А то, что это именно девиация, а не «корректировка поставленных задач в соответствии с требованием момента», говорит тот факт, что завуалированные под красивые демократические лозунги цели при внимательном рассмотрении являются корыстными и дискредитирующими саму идею демократии.

В итоге, коррупция определяется как «поведение, которое отклоняется от формальных обязанностей публичной роли под воздействием частных материальных или статусных целей либо нарушает правила, запрещающие определенные виды относительно частного влияния».[9]

Фактически, политическая коррупция предполагает предоставление должностным лицом самому себе некоего права на «погрешность», на, своего рода, «люфт» в выборе методов и средств в процессе принятия решения. Этот люфт связан с теми преимуществами, которые легально находятся в арсенале политического субъекта и выступают в роли тайного или явного искушения. Поэтому весьма распространенной является трактовка коррупции как «деяния, совершенного с намерением предоставить некое преимущество, не совместимое с официальными обязанностями должностного лица, которое незаконно и неправомерно использует свое положение или статус для извлечения какого-либо преимущества для себя или другого лица в целях, противоположных обязанностям и правам других лиц»[10].

Обращая внимание на систематическое обращение ученых к проблеме использования преимуществ служебного положения, хочется в этой связи обратить внимание и на то, что расширение спектра преимуществ, увеличение объема властных полномочий – это само по себе корыстное побуждение. То есть для политической коррупции характерно стремление ее субъектов к приращению своего властного потенциала без явной, на первый взгляд, материальной выгоды. Таким образом, власть как политико-административный ресурс является самодостаточным стимулом и мотивацией отклонений в выборе ролевых функций самим субъектом властвования.

В итоге, модель извращенного понимания собственных политических возможностей и задач тем или иным политическим деятелем приводит к принесению в жертву такого исконно демократического феномена, как общественный интерес. «Акт коррупции нарушает ответственность по отношению к системе общественного или гражданского порядка и, следовательно, разрушителен для этих систем. Поскольку для последних общественный интерес выше частного, нарушение общественного интереса для извлечения личной выгоды представляет собой акт коррупции»[11].

Однако в данной ситуации трудно решить, кто должен стоять на страже общественных интересов и быть их гарантом. По всей видимости, гарантии здесь носят двойственный характер: с одной стороны, в качестве таковых должен выступать глава государства, на которого формально возложена такая обязанность; но, с другой стороны, в качестве гаранта выступает и само общество – как в лице различных негосударственных общественных организаций, так и в деятельности каждого индивида.

Безусловной детерминантой политической коррупции следует признать и активное вмешательство государства в частную и гражданскую жизнь, что ведет к девальвации рыночных регулятивных механизмов и подмене их прямым нормативным регулированием. Никакое высокое качество законов не гарантирует их от превращения в, своего рода, кнут или плеть, ежеминутно опускающуюся на спину народа или его отдельных групп или представителей. «Коррупция является почти неизбежным следствием всех государственных попыток контролировать рыночные силы»[12].

Однако, как это ни покажется странным на первый взгляд, именно развитие рыночных отношений внесло коррективы в сам факт восприятия коррупции в обществе. Точнее, речь идет о неизбежной проблематичности становления демократических рыночных механизмов, снижения в связи с этим социальной ответственности государства, что автоматически ведет к поиску механизмов, способных смягчить шок от происходящей модернизации.

Коррупция в такого рода политико-экономических условиях перестает восприниматься как фактор априори дестабилизирующий и деструктивный; происходит трансформация взглядов на политическую коррупцию в строну явной толерантности.

В итоге, Максом Вебером вводится в оборот понятие «толерантного функционера», являющегося непременным звеном рациональной бюрократии. С точки зрения Вебера, появление на политическом олимпе подобного рода функционеров, наделенных огромной политической и экономической властью и, в силу сложившихся обстоятельств, употребляющих ее не всегда по назначению, позволяет преодолеть центробежные тенденции в политической элите и способствует ее консолидации. А именно консолидированное управленческое ядро способно преодолеть сложности переходного периода и адекватно прореагировать на социальные ожидания. То есть, использование преимуществ служебного положения рассматривается Вебером в качестве допустимого катализатора модернизационных процессов.

Следует иметь в виду, что в рамках данного подхода вовсе нет безапелляционного оправдания политической коррупции. Речь идет, скорее о её оптимальной «дозировке». То есть коррупция выполняет роль специфической вакцины, помогающей общественному организму пережить «эпидемию» переходного периода. Допустимая в разумных пределах коррупция, с точки зрения целого ряда исследователей, способствует развитию сопротивляемости общественного организма и, как следствие, становлению институтов партийного строительства и парламентаризма. В конечном счете, в рамках данной исследовательской модели сформировался самостоятельный – институциональный подход к рассмотрению коррупции.

Смысл этого подхода заключается в том, что коррупция трактуется как своеобразный инструмент корреляции, неизбежной в условиях противоречия между нормативным регулированием и конкретно-исторической политической практикой. Специфика политической реальности развивающегося общества заключается в усложнении социальной структуры и в выдвижении на первый план новых социальных, экономических и имущественных групп. Юридическая практика демократического государства не допускает возможности узаконить преимущества одних, финансово сильных общественных образований, в ущерб другим - экономически несостоятельным. Сам же факт такой социальной дисгармонии является неоспоримой данностью переходных систем. И только коррупционные сделки способны нивелировать несоответствие между оторванными от реальных жизненных условий правовыми нормами и устоявшимися в обществе моделями поведения. Тем самым девиантная сущность коррупции отрицается, и она выступает как закономерный результат политико-юридических коллизий. Причем результат, выступающий в свою очередь катализатором преодоления сложившейся коллизионности и последующего нетерпимого отношения к коррупции как таковой. «Скандалы, связанные с коррупцией – признак того, что страна, в которой они происходят, начала понимать разницу между общественной и частной собственностью»[13], – пишет С. Роуз-Аккерман.

Но процесс продвижения к социальному отрицанию политической коррупции осложняется тем, что целый ряд коррупционных поступков на высших уровнях власти со временем перестают восприниматься не только как противоправные, но и как безнравственные, зачастую оставаясь именно таковыми. Такую форму политической коррупции Д. Томпсон назвал «опосредованной коррупцией», что в отечественной политико-правовой науке известно под названием «скрытая коррупция» или «серая коррупция». «Акты коррупции опосредованы через политический процесс. Они представляют собой своеобразный фильтрат, прошедший через целый набор мембран – операций, которые сами по себе вполне законны и даже входят в прямые служебные обязанности служащего. В результате ни публика, ни сам чиновник вряд ли даже способны признать, что имело место какое-то нарушение или налицо какой-то ущерб»[14].

Чем же определяется «теневой» характер такой формы политической коррупции?

Во-первых, отсутствием монетарной сущности коррупционного деяния, поскольку вознаграждение используется не в личных целях должностного лица, а в целях иных – властно-политических (предположим, поддержка вышестоящего должностного лица в борьбе с политическими оппонентами).

Во-вторых, осуждением не столько самого факта корыстной мотивации должностного лица, сколько способов его реализации (разве можно осудить политическое давление Президента на глав субъектов Федерации; но прямое вмешательство в их компетенцию вполне может быть подвергнуто осуждению).

В-третьих, внешне безобидные политические дивиденды, если и подвергаются сомнению, то не столько с точки зрения уголовно-правовой, сколько с политической, с позиций вредоносности коррупционных действий для концептуальных идей демократии и правового государства.

«Опосредованная коррупция», при пристальном рассмотрении данного феномена, хорошо вписана в систему рыночных ценностей, где занимает свою нишу в процессе «продажи услуг». Политик как политический менеджер или политический торговец выступает фактически как политический «бизнесмен», снабженный четким прейскурантом, поскольку цена вопроса, как правило, всегда довольно жестко определена.

И, пожалуй, самым ярким примером опосредованной политической коррупции является коррупция избирательная.

С. Роуз-Аккерман утверждает, что временная природа депутатского мандата может являться залогом их коррумпированного поведения[15]. Представители законодательных собраний фактически находятся перед дилеммой: ограничиться ли им политической поддержкой избирателей как гарантией их последующего переизбрания или же согласиться на денежное вознаграждение со стороны лоббистских групп без видимых политических перспектив, но с реальной сиюминутной материальной выгодой.

Взаимоотношение законодателей и организованных групп полностью определяется политической ситуацией в стране, образуя, таким образом, третью грань социально-политического взаимодействия. Непременными условиями для противостояния коррупции, по мнению С. Роуз-Аккерман, являются доступ граждан к управленческой информации в сочетании с четкими предпочтениями социума и конкурентностью политической системы. То есть прозрачность, гражданское воспитание и политическая конкуренция выступают в качестве надежных превентивных антикоррупционных инструментов. И это особенно актуально, поскольку «данный вид коррупции разрушает фундаментальные демократические процессы и основательно подрывает политические и правовые устои власти и ее авторитета»[16].

[9] Цит. По: Мишин Г.К. Коррупция: понятие, сущность, меры ограничения. М., 1991. С. 12.

[10] Цит. По: Основы борьбы с организованной преступностью / Под редакцией В.С. Овчинского, В.Е. Эминова, Н.П. Яблокова. М., 1996. С. 14.

[11] Cartier-Bresson J. Elements analyse pour une economie de la corruption //Rev. tiers-monde. Paris, 1993. №131.

[12] Rose-Ackerman S. Указ. соч. С. 258.

[13] Роуз-Аккерман С. Демократия и «великая» коррупция // Международный журнал социальных наук. Париж, 1997. №16. С. 75.

[14] Джонстон М. Поиск определений: качество политической жизни и проблема коррупции // Международный журнал социальных наук. Париж, 1997. №16. С. 75.

[15] Rose-Ackerman S. Corruption: A study in political economy. N.Y., 1978

[16] Лунеев В.В. Политические и правовые проблемы коррупции // Коррупция в органах власти: природа, меры противодействия.. Международное сотрудничество. Нижний Новгород, 2001. С. 18.

[1]              http://sartraccc.ru/i.php?oper=read_file&filename=Explore/chuklinov/lek02.htm