Революции XX века и марксистская теория революции

Сходство методов воздействия на общество, которые использовали нацисты и радикальные революционеры предшествующих эпох, еще не дает ответа на вопрос, насколько глубокими оказались реальные преобразования, проведенные режимом Гитлера. Или, другими словами, существует ли на самом деле феномен нацистской революции, а если взять более широко -- вообще феномен фашистских революций. По этому поводу до сих пор продолжаются активные дискуссии. Ряд специалистов выдвинули идею о нацистской «революции разрушения», которая по сути своей являлась социальной революцией, порывающей с остатками характерных для германского общества патриархальных отношений, освобождающей из-под гнета этих отношений индустриальное капиталистическое общество и тем самым давшей независимо от намерений политиков «мощный импульс модернизации». Другие авторы, напротив, подчеркивали консервативные и реакционные черты нацистской политики, рассматривая ее как реакционный способ стабилизации германского общества или даже как контрреволюцию. Существуют и подходы к объяснению феномена нацистской модели, ставящие в центр внимания баланс сил между исходной революционной динамикой гитлеровского движения и консервативным воздействием существующего немецкого истеблишмента: «Хотя подлинные стержневые идеи фашизма несли в себе подлинную революционную динамику, в большинстве случаев она была нейтрализована или заторможена силой традиционного консерватизма либо в обществе в целом, либо в самом движении... Везде пришлось идти на компромиссы, и только в Германии, Венгрии и Румынии фашизм действительно сохранил существенный компонент своего революционного порыва». Естественно, оценка нацистского режима во многом зависит от того, насколько глубокие изменения и насколько существенный разрыв с прошлым вкладывают различные исследователи в термин «революция». В целом же для современного понимания нехарактерно отнесение нацизма к социальным революциям, хотя и признается, что нацисты внесли в немецкое общество немало новых элементов как модернизационного, так и антимодернизационного типа.

Не вдаваясь в терминологические дискуссии, попытаемся проанализировать, как повлияла политика нацистского режима на внутренние ограничители, которые лимитировали возможность германского общества адаптироваться к вызовам времени. Если говорить о социальных барьерах, то общепризнанно, что нацисты сделали принципиальные шаги по их разрушению. Важнейшая социальная задача режима состояла в том, чтобы «преодолеть жесткость социальной структуры и отсутствие социальной мобильности в рамках старого общественного порядка, предложив возможности продвижения и возвышения, основанные на собственных достоинствах и успехах, а не на социальном положении и унаследованных правах». В результате влияние феодальных, доиндустриальных элит было подорвано. Они утратили прежние позиции в армии и на дипломатической службе и потерпели окончательное поражение после провала заговора против Гитлера в 1944 году. Прусское юнкерство как политическая сила перестало существовать. Произошла существенная демократизация механизма продвижения в армии, причем к середине войны было окончательно признано, что лишь личные качества и заслуги могут быть основанием для продвижения по службе. Неформализованный, незабюрократизированный механизм принятия решений в Третьем рейхе, создание и сталкивание друг с другом альтернативных структур, выполняющих схожие функции, подрывали роль и корпоративную замкнутость традиционного чиновничества. Выше уже говорилось, что нацистский режим стремился уничтожить статусные перегородки внутри рабочего класса. Некоторые исследователи утверждают, что и региональная замкнутость таких областей Германии, как Саар, Рур, Бавария, усилиями нацистского режима была существенно ослаблена. Кроме того, сама по себе идеология тоталитаризма как бы уравнивала всех, вне зависимости от статусов и званий, перед всеохватывающей силой тоталитарного государства. Таким образом, нацистам удалось осуществить «статусную революцию», изменившую механизмы вертикальной мобильности в обществе и устранившую существенные ограничители в этой области, что позволило режиму успешно решить задачу интеграции гетерогенных социальных групп в единую национальную общность.

Очевидно также, что нацизм оказал влияние на систему мифов и ценностей германского общества, в первую очередь через воздействие на немецкую молодежь. Именно в области социализации молодого поколения нацисты добились наиболее впечатляющих идеологических успехов. И хотя историки расходятся в оценках глубины и продолжительности этого влияния, нельзя не признать, что в результате деятельности нацистов перенести старые немецкие традиции и ценности в послевоенную Германию сделалось исключительно трудно.

В экономике ситуация была не столь однозначна. Противоречия высокомонополизированного хозяйства нацисты попытались разрешить путем активного государственного интервенционизма, резко ограничив право частных собственников принимать решения, но не изменив, во всяком случае формально, форму собственности. Масштабное ее перераспределение происходило лишь в процессе «ариизации» еврейского капитала и не привело к значительным социальным сдвигам. Создается впечатление, что в этой сфере цели нацистов были сугубо консервативными. Тем не менее, возникает два принципиальных вопроса относительно экономической политики нацизма.

Во-первых, какой масштаб ограничения прав принятия решений по использованию собственности превращает ее из определенно частной в некую новую, переходную форму, при которой, по словам Гитлера, «каждый собственник должен считать себя назначенным государством». По свидетельству современников, «германский работодатель 1939 года был «свободен» только в отношении внутренней организации своего предприятия и подбора менеджеров. Вся прочая деятельность -- установление уровня зарплаты и цен, присоединение к картелям, распределение прибылей, использование кредитов, выбор рынков, форма конкуренции и реклама, инвестиции и переход на новую продукцию -- все это предопределяло или, по меньшей мере, рекомендовало государство». Масштабы изменений характера собственности подчас оценивают как разрыв с капиталистическим обществом, утверждая, что фашистские режимы «настолько изменили правила игры, что возникла новая система», не сводимая ни к капитализму, ни к социализму, но представляющая собой «третий путь».

Во-вторых, каковы были возможные направления дальнейшей эволюции экономической системы нацистов. Первоначально проводившаяся ими экономическая политика не привела к формированию жизнеспособного механизма, режим преследовали серьезные хозяйственные трудности -- «хроническая нехватка иностранной валюты, сырья и трудовых ресурсов, деформации, ограничения, «перегрев» экономики, напряженность платежного баланса, инфляционные проблемы». Некоторые видят в этом подтверждение саморазрушающего характера нацистской системы, не способной обеспечить собственное воспроизводство и страдающей глубокой дисфункциональностью. Другие же утверждают, что нацистская революция не была завершена, и война представляла собой не только способ внешних завоеваний, но и механизм радикализации внутренней политики.

Таким образом, истинная «революционность» нацистского режима до сих пор остается предметом дискуссий. По нашему мнению, в этом случае можно говорить о революции «сверху», хотя, возможно, и о незавершенной революции. Однако ее воздействие на германское общество было во многом схожим с ролью «сталинской революции» для России. Преодолевая некоторые противоречия, лимитирующие развитие в краткосрочной перспективе, и снимая некоторые ограничители, оставшиеся от прошлого, нацисты стремились создать систему общественных отношений, которая неизбежно накладывала серьезнейшие ограничения на долгосрочный прогресс. Однако эти потенциальные ограничители были сняты в результате поражения Германии во Второй мировой войне. Насильственная перестройка механизмов функционирования общества, проведенная в условиях оккупационного режима, позволила Западной Германии осуществить переход на устойчиво эволюционную траекторию развития.

Особая роль государства в межвоенный период предопределила специфику адаптации общества к соответствующим переменам не только в Германии. Она повлияла на механизмы преобразований общественных отношений практически во всех странах, которые не смогли осуществить приспособление эволюционным путем. Можно выделить две принципиальные особенности этого процесса. Во-первых, в большинстве своем радикальные преобразования того времени, стояли где-то на грани реформ «сверху» и революций «сверху». Иными словами, власть сохраняла контроль за развитием событий и играла ведущую роль в осуществляемых переменах. Характерными примерами являлись фашистский режим в Италии, диктатуры в Португалии и Испании, а также некоторые военные режимы, проводившие значительные преобразования в Латинской Америке.

Во-вторых, даже те революции, которые начинались как движения «снизу», не смогли разрешить присущие обществу противоречия и заканчивались революциями «сверху», стягивающими общество в единое целое тоталитарными механизмами. Наряду с нацистской революцией наиболее яркий пример такого развития событий -- «сталинская революция» конца 20-х -- начала 30-х годов. Сопоставление двух режимов, их схожих и несхожих черт имеет долгую традицию и до сих пор порождает разногласия. Остается дискуссионным вопрос, правомерно ли объединять их под общим термином «тоталитаризм» или каждый из этих режимов представляет собой сугубо специфическое явление.

С точки зрения теории революции подобное сопоставление также представляет большой интерес, поскольку позволяет глубже понять особенности революционных процессов, характерных для межвоенного периода. Очевидно, что в обоих случаях государство брало на себя разрешение противоречий в обществе, которое оказывалось неспособным выработать механизмы саморегулирования и адаптации. Это происходило в условиях, когда стоявшие и перед Германией, и перед СССР объективные проблемы намного превышали присущий этим странам потенциал внутренней интеграции и единства действий. В обоих случаях в центре конфликта находились не вопросы перераспределения собственности, а проблемы преодоления внутренних противоречий системы, обеспечения единства интересов. В обоих случаях механизмы регулирования конфликтов в рамках нормальных юридических процедур оказывались неэффективными, и ситуация постепенно обострялась, становилась взрывоопасной. Задачи, решаемые в революциях «сверху», были во многом схожими, что предопределило и общие черты обоих режимов. Однако существовали и глубокие различия.

Среди противоречий, которые привели к необходимости обоих революций «сверху», именно фрагментация общества играла принципиально важную роль. Однако Сталин имел дело с очень специфическим типом экономической фрагментации, в основе которой были не столько противоречия зрелого индустриального общества, сколько подрыв большевиками отношений частной собственности. Сложившаяся в результате действий большевиков экономическая структура не позволяла проводить целенаправленную политику, базирующуюся на реальных экономических интересах и механизмах. В 20-е годы она состояла из двух основных элементов: из крестьянства, «осереднячивание» которого снижало товарность сельского хозяйства и его зависимость от внешних экономических стимулов, и из крупной промышленности, где «командные высоты» были в руках бюрократии.

Сложившаяся в стране система интересов была крайне сложной и противоречивой. С одной стороны, для сохранения политической власти в своих руках бюрократической элите было необходимо подавить крестьянство и обеспечить высокие темпы индустриализации. С другой стороны, при отсутствии частной собственности этот общий политический интерес не мог трансформироваться в непосредственный экономический интерес каждого члена элиты, обеспечивая единство действий ради достижения общей цели. Как справедливо отмечал М. Левин, бюрократия по своей природе «имеет тенденцию распадаться на мощные, плохо поддающиеся координации бюрократические кланы, каждый из которых стремится к полному контролю в своей сфере, что может, при отсутствии противодействия, разорвать на части единую государственную систему...». Таким образом, в советской системе действовали жесткие ограничители, которые препятствовали ее приспособлению к потребностям индустриализации.

Тем самым сталинский режим, как и нацистский, должен был стягивать фрагментированное общество в единое целое тоталитарными механизмами, однако в совершенно иных условиях. Его действия были направлены на насильственное подавление противоречий в самой элите и в других слоях населения -- разумеется, с целью укрепления положения этой элиты, а не ее ослабления или ущемления ее интересов. Это предопределило и методы, применяемые властью. Здесь также прослеживается общность с нацистским режимом, поскольку была использована вся совокупность характерных для радикальной фазы революции инструментов, дополненная созданием общего врага («враги народа») и общей цели («догнать и перегнать») как стабилизаторов радикальной политики. В то же время маневрирование не играло здесь столь уж существенной роли, так как на стадии термидора политика ориентировалась преимущественно и непосредственно на элиту. Поскольку же исходное противоречие -- отсутствие мотивации собственника у членов господствующей элиты -- в подобной системе не могло быть преодолено, негативные механизмы объединения общества («единство против») оказывались гораздо эффективнее позитивных («единство за»). Именно этим можно объяснить постоянное возобновление и невиданные даже для нацистов масштабы внутреннего террора сталинского режима. Лозунги индустриализации, модернизации, наращивания военной мощи хотя и выполняли функции единой цели, носили скорее идеологический характер и не были столь однозначно ориентированы на интересы отдельных социальных слоев и групп, как идея «жизненного пространства» у нацистов.

Анализ общих черт, присущих радикальным преобразованиям межвоенного времени, подводит нас к выделению особого класса революций, имеющих определенную специфику по сравнению с революциями предшествующих периодов. Этот тип революций можно охарактеризовать следующими основными отличиями.

Во-первых, их центральный конфликт не связан с определением прав собственности или перераспределением собственности как таковой, он разворачивается вокруг механизмов регулирования противоречии между существующими социальными слоями и группами -- противоречий, которые не могут быть разрешены при помощи нормальных, традиционных, юридически установленных рамок и процедур.

Во-вторых, политические институты выступают здесь не в качестве непосредственных выразителей интересов отдельных социальных слоев, но, напротив, как средства массовой мобилизации, позволяющие интегрировать местные, групповые, частные интересы в единую систему, направленную на достижение общей цели.

В-третьих, государство берет на себя стягивание разрозненных интересов в единое целое насильственными, тоталитарными механизмами, применяя методы, присущие радикальной фазе любой революции, но используя при этом внутренние стабилизаторы, позволяющие проводить такого рода политику в течение длительного периода времени.

В-четвертых, хотя такие революции способны обеспечить позитивный результат в краткосрочной перспективе, их более отдаленные последствия обычно бывают разрушительны, а порождаемые ими ограничители долговременного развития оказываются чрезвычайно устойчивыми и не позволяют обществу выйти на эволюционную траекторию развития в будущем.

Можно спорить о том, стоит ли называть подобного рода феномены революциями, хотя их внутреннее родство с таковыми достаточно очевидно. Можно также обсуждать, какой термин в наибольшей мере выражает их внутреннюю сущность: тоталитарные революции, фашистские революции и т.п. В данном случае мы их будем называть «мобилизационными революциями» -- в отличие от «либе-рализационных», характерных для начальных этапов развития капитализма и представлявших основной тип революций в XVII-XIX веках. Но уже все революции начала XX века несли в себе сильные мобилизационные черты, а в межвоенный период этот тип революций стал господствующим.

Марксизм и современная российская революция

Анализ революционных процессов первой половины XX века, и особенно в межвоенный период, позволяет понять, что было правильного и что неправильного в марксистском видении будущего. Тип противоречий, породивший подобного рода революции, был достаточно адекватно предсказан К. Марксом. Его заслуга состоит в том, что он сумел показать связь технологического уклада, развившегося к этому времени, и господствующего типа работника с обострением конфликтов индустриального общества. Однако пути разрешения этих конфликтов были предсказаны классиками марксизма совершенно ошибочно. Вместо утопии о бесклассовом обществе всеобщего равенства и братства, где «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», на практике осуществилась анти-утопия²⁴. Стандартизированный, до предела упрощенный в своих потребностях человек, поставленный в жесткую систему правил и ограничений, не имеющий ни возможностей, ни желания проявлять собственную индивидуальность, и над этой безликой массой -- государственный спрут, проникающий во все поры общественной жизни... Эта картина, характерная для антиутопий первой половины XX века, оказалась гораздо ближе к действительности тоталитарных режимов, чем общества, порожденные фантазиями Фурье и Оуэна. Впрочем, это напрямую вытекало из самого характера породивших подобную систему противоречий. Сведение функций работника к «частичному рабочему», выполняющему монотонные, однообразные функции; массовое производство однотипной, стандартизированной продукции, осуществляющееся в гигантских, жестко централизованных объединениях, -- все это, если использовать марксистские представления о механизмах взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, а также об основополагающей роли экономических отношений в структуре общества²⁶, оставляло мало простора для свободного, творческого труда. Скорее это должно было привести, и на практике привело, к появлению обществ, где «тюрьмы похожи на фабрики, школы, казармы и госпитали, которые, в свою очередь, очень напоминают тюрьмы», а научные прогнозы невозможно отличить от самых мрачных фантазий авторов антиутопий. Так, известный советский специалист по организации труда А. Гастев писал в 20-е годы: «Чисто человеческое рабочее нормирование труда было смутным предчувствием твердого машинного нормирования труда, в котором тонет всякий субъективизм и торжествует голый принцип технологии, превращающийся мало-помалу из чисто технической проблемы в социальную... Постепенно расширяясь, нормировочные тенденции внедряются в... питание, квартиры и, наконец, даже в интимную жизнь вплоть до эстетических, умственных и интеллектуальных запросов пролетариата... Мы идем к невиданно-объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического».