Общие аспекты философии Сократа

ему больше, чем  родному отцу? Надо либо его переубедить, либо исполнять то,

что оно велит, а если оно к чему приговорит, то нужно терпеть невозмутимо,

будут ли то побои  или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и смерть; все

это нужно выполнять, ибо в этом заключена справедливость (kai to dikaion

houtos echei). Нельзя  отступать, уклоняться или бросать  свое место в строю. И

на войне, и  на суде, и повсюду надо исполнять  то, что велит государство и

отечество, или  же стараться переубедить его  и объяснить, в чем состоит

справедливость. Учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над

отечеством —  нечестиво».

Приведенных высказываний достаточно, чтобы судить о том, насколько  серьезно и

уважительно относился  Сократ к закону, видя в нем воплощение высшей

нравственно-правовой нормы — справедливости. Соответственно, как это

постулировалось им и для собственно нравственных норм, знание понятийного

выражения права  — закона — приравнивалось им к  постижению, скажем даже

сильнее, к обладанию  справедливостью.

    

Идеи Сократа  о жизни, смерти и бессмертии 

Проблемa религии, хотя и не ключевая в теме сократизма, но все же весьма

важная, как об этом можно судить по роли, которую  в пресловутом деле Сократа

сыграло обвинение  в нечестии, несомненно заслуживает  обстоятельного

рассмотрения. В  самом деле, как могло случиться, что такой глубоко

нравственный  и богобоязненный человек, как Сократ, подвергся обвинению в

развращении молодежи и почему основанием для этого  обвинения послужило, в

частности, и  его отношение к религии? Как  случилось, что этот философ,

буквально обоготворявший духовную природу и жизнь человека, утверждавший

сопричастность  души человеческой к божественному  началу, в глазах своих

соотечественников — по крайней мере значительной их части — явился

ниспровергателем  религии, нечестивцем едва ли не в такой же степени, в какой

признавались  атеистами его оппоненты —  софисты? Во всем этом безусловно стоит

разобраться.

Прежде всего  нельзя отрицать очевидного: Сократ бесспорно, по натуре своей,

был глубоко  религиозным человеком. Ксенофонт  в «Воспоминаниях», отвечая тем,

кто обвинял  Сократа в религиозном нечестии, указал на целый ряд фактов,

красноречиво  свидетельствовавших об обратном. Во-первых, Сократ

неукоснительно  соблюдал все предписания официального культа и исполнял все

принятые религиозные обряды: приносил, как положено, но сообразно достатку,

жертвы богам  и вопрошал их, при необходимости, посредством гаданий. Далее, он

сознательно сторонился обсуждения проблем устройства внешнего космоса,

физических явлений, будучи убежден в невозможности постижения божественной

природы мира и  тем более подчинения ее человеку. Наконец, подчеркивает

Ксенофонт, он был  глубоко, по-религиозному совестливым  человеком, который

никогда не согласился бы изменить усвоенным им высоким  принципам

нравственного поведения, ибо в поступках своих всегда руководствовался не

страхом перед  скорым и пристрастным судом людей, а благоговением перед

всемогущим и  всеведущим божеством. «Ведь его  вера в промысл богов о людях

была не такова, как вера простых людей, которые  думают, что боги одно знают,

другого не знают; Сократ был убежден, что боги все  знают, — как слова и дела,

так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и дают указания людям обо

всех делах  человеческих».

Свою деятельность Сократ рассматривает как служение Аполлону и Музам и даже

свое отношение  к смерти, исполненное мудрой безмятежности, радостного

предвосхищения  последующего блаженства, толкует как  пророческое ясновидение,

подобное предсмертной, исполненной не горя, как обычно думают, а радости

песне вещей  птицы Аполлона — лебедя. Изумительным религиозным чувством

проникнуты слова, которыми Сократ завершает свое рассуждение  о предвосхищении

посмертного блаженства теми, кто служит Аполлону и наделен  от него даром

предвидения. «Лебеди  принадлежат Аполлону, — возглашает философ, — и потому —

вещие птицы  — они провидят блага, ожидающие  их в Аиде, и поют, и радуются в

этот последний  свой день, как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями,

считаю рабом  того же господина и служителем того же блага, я верю, что и меня

мой владыка  наделил даром пророчества не хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем

они, горюю, расставаясь  с жизнью».

Эти сцены и  рассуждения могут показаться слишком  красивыми, чтобы быть

реальностью. Не плод ли это все-таки художественной фантазии Платона? В

данном случае — необязательно. Темы жизни и  смерти, земного призвания и

последующего  предназначения человека могли быть естественны для Сократа в

последние дни  его жизни, на пороге смерти. Кроме  того, обращение философа к

этим вопросам засвидетельствовано не только в «Федоне» и не одним лишь

Платоном. Размышления  Сократа о смерти и посмертной судьбе человека отражены

и в Платоновой «Апологии Сократа», о внимании Сократа  к этим проблемам

свидетельствует (на свой манер) и Ксенофонт в составленном им независимо от

Платона аналогичном  сочинении.

Но обратимся  к оценке по существу этого замечательного явления, которое и в

самом деле образно  можно было бы охарактеризовать как  встречу двух мудростей

— традиционной, божественной мудрости Аполлона, реальным носителем которой

выступало аристократическое  жречество Дельф, и новой, философской  мудрости

Сократа. В чем  причины очевидного тяготения Сократа  к Аполлону и встречной,

по-видимому, симпатии Дельфийского оракула к афинскому  мудрецу? И как оценить

значение этого факта?

В обращении  Сократа к Аполлону ничего в общем  удивительного не было. Мы уже

говорили об исконном, так сказать, присутствии  элементов рационализма в

греческой мифологии, что предполагало сохранение связи  античной философии с

ее праматерью — мифологией, сколь бы ни было глубоким расхождение логоса с

мифом в классическое время. Мифологический элемент, в качестве ли предосновы

тех или иных научных воззрений, или хотя бы только в роли удобного,

красочного образа, всегда присутствовал в построениях  древних философов, а во

времена Сократа  даже такие столпы радикального направления  в греческом

просвещении, как  Протагор и Продик, не пренебрегали мифом для развития своих

идей. Протагор в свои рассуждения о происхождении  добродетели вводил миф о

создании людей  богами, а Продик для обоснования своего взгляда на роль

добродетели использовал  миф о Геракле.

Таким образом, обращение Сократа к теме Аполлона само по себе не было чем-то

исключительным. Однако, в отличие от софистов, Сократ не просто использовал

традиционные темы и образы, но и более глубоко и искренне припадал к истокам

народной мудрости, скрытой в мифе. Утверждение Сократом в полемике с

софистами объективности  и общеобязательности нравственных норм делало

естественным  для него отталкивание от общепринятых истин. «Когда Сократ сам

рассматривал  какой-нибудь вопрос в своей беседе, — вспоминает Ксенофонт, — он

исходил всегда от общепринятых истин (dia ton malista homologoumenon

eporeueto), видя в  этом надежный метод исследования»  .

Но опора на такие истины для древнего грека, если он не был атеистом, а

Сократ таковым  не был ни в малейшей степени, означала eo ipso опору и на их

традиционных  божественных носителей, т. е. на Аполлона в первую очередь.

Можно сказать  так: в полемике с релятивизмом и  нигилизмом софистов Сократ

развил новое  учение о нравственном абсолюте, но развил его столь же

средствами изощренной философской логики, через диалектическое определение

понятий, этих сублимированных  истин, сколь и консервативной реставрацией уже

опробованных  и принятых норм. Рационалистическое новаторство Сократа

неотделимо от его нравственной консервативности, а потому его мысль

непрерывно должна была питаться традиционной, крепко спаянной с мифологией

мудростью народа.

Но и более  того: отчасти в силу сохранения у афинского мудреца веры в

традиционную  мантику, в искусство прорицания, в умение угадывать волю

божества по ниспосылаемым им знамениям, отчасти  же в силу более изощренного

представления о сопричастности вечносущих отвлеченных  идей, равно как и

хранительницы их, души человеческой, сфере высшей, божественной, у Сократа

обнаруживается  какое-то даже особенное тяготение  к мистике. Это находило

выражение, в  частности, в стремлении его объяснять  мотивы своего поведения

направляющим  воздействием некоего божественного  начала, демония, или голоса,

являвшегося ему  с ранних пор. Как бы ни толковать  этот Сократов демоний,

нельзя не видеть в нем еще одно звено в цепи представлений, связывавших

нашего философа с миром богов, в особенности  же с культом бога-прорицателя

Аполлона. Положим, в родном городе Сократа, в Афинах, это обнаружение

философом божественного  голоса в собственной душе могло  быть воспринято — в

совокупности  всех вообще обстоятельств, навлекших  на него роковое обвинение,

— как вызов  официальной полисной религии, но за пределами Афин, в

традиционном  духовном центре всей Эллады — в  Дельфах — на это могли взглянуть

иначе.

Вернемся к  Сократу. В связи с темой его  религиозных воззрений нам осталось

рассмотреть еще  один вопрос, который выше был только мельком затронут, —

вопрос о Сократовом демонии. Сделать это необходимо тем более, что только

тогда мы сможем оценить религиозную концепцию  Сократа во всей ее полноте и

своеобразии, как  систему верований столь же новаторского плана, сколь и

традиционного. Основными источниками и здесь тоже являются свидетельства

ближайших слушателей Сократа — Платона и Ксенофонта, за которыми тянется

вереница упоминаний у более поздних авторов. Оба  главных свидетеля согласно