Мифология

      Отчётливые  следы взаимодействия обрядности  и мифологии обнаруживаются в  Ветхом завете. По исследованиям  ряда библеистов, особенно Ю. Велльгаузена, многие повествовательные эпизоды в Библии истолковываются как обоснование тех или иных древних обрядовых действий. Так, рассказ о принесении Авраамом своего единственного сына Исаака в жертву богу (в последний момент эта жертва была отменена, Исаак заменен "овном" - бараном; едва ли можно рассматривать как реминисценцию действительно существовавшего будто бы у евреев института человеческих жертвоприношений, скорее, это мифологическое обоснование ритуала посвящения богу "первородных" сыновей, - в свою очередь символической трансформации еще более древнего обычая инициации мальчиков. Не менее ярко отразилась тесная связь обряд - миф в обычае обрезания мальчиков. В книге Бытия введение этого древнего обычая, происхождение которого было давно забыто, объясняется прямым повелением бога Аврааму и рассматривается как знак заключения народом "завета" (договора) с Яхве; обычай стал своего рода этноразличительным признаком.

      Мифологическое  обоснование получает в библейском  тексте также древний скотоводческий  обычай обрядового вкушения весной  ягнёнка; его установление связывается  с рассказом об освобождении  евреев от египетского рабства. Повествование о законодательстве Моисея, о его встречах с самим богом на горе Синай есть не что иное, как мифологическое истолкование и кодификация древних (и более поздних) обрядовых предписаний и запретов, которым подчинялись еврейские племена частью ещё в кочевой период, частью в палестинскую эпоху. Говорить здесь об обратной зависимости едва ли есть основания.

      Древняя  обрядность, вероучение, отголоски  исторических событий в Новом  завете переплелись самым причудливым  образом. Всё же и в евангелиях  нетрудно обнаружить - даже и не впадая в односторонность мифологической школы - ряд мест, которые естественнее всего рассматривать, как мифологизацию тех или иных ритуалов. Так, рассказ о крещении Иисуса Христа Иоанном Крестителем, хотя и содержит в себе, быть может, отголоски конфликта и соперничества между двумя проповедниками (Иоанн - Иисус), но по существу есть некое мифологическое обоснование практики водяного обрядового очищения, существовавшей, видимо, с незапамятных времён у многих народов; рассказ о тайной вечери - опоэтизированное и драматизированное описание широко известного древнего обычая обрядового вкушения хлеба и вина; повествование о распятии Иисуса Христа, может быть, имеющее и историческую основу, есть по существу христианская интерпретация культа креста.

      Бесспорно,  можно привести немало примеров  и обратной зависимости: народных  и церковных обрядов, построенных  на мотивах евангельских повествований.  Такими "инсценировками" полны  календарные обряды и праздники  народов Европы. Здесь, наряду  с обычаями и обрядами чисто  местного, притом дохристианского  происхождения, есть немало и  таких, которые изображают в  лицах эпизоды евангельской истории:  таковы были прежде всего средневековые мистерии - инсценировки рождения Иисуса, - драматизация пасхального цикла - "страстей Христовых", начиная с обрядового употребления "пальм" или заменяющих их ветвей ивы или иных деревьев, относящихся к ритуалу "входа господня в Иерусалим", - и вплоть до торжественного празднования "воскресения Христова", с зажиганием огней, облачения в торжественные светлые ризы, взаимных поздравлений - "Христос воскресе", колокольного звона и пр. Но в большинстве случаев эти религиозные инсценировки уже потеряли или теряют характер строгого обряда, превращаясь в народное развлечение, а отчасти в официальную церковную литургику.

4. Связь мифов с практической жизнью.

Миф не есть выдумка или  фикция, не есть фантастический вымысел. Он есть реальность, ибо воздействует на реальность, изменяя ее, создавая или разрушая. Конечно, можно строго объективно описать природу и социальный строй Древней Греции, но мы ничего не поймем в греческой жизни и истории, если не примем во внимание, что боги и демоны были для греков абсолютной, стопроцентной реальностью, которая и определяла все решения - от частных до государственных, результаты битв, походов и прочих предприятий. Мы ничего не поймем в жизни средневековья и истории, если сочтем глупым суеверием веру в дьявола, а процессы над ведьмами - недоразумением, результатом чьей-то глупой и злонамеренной выдумки. Лосев писал: «...Нужно быть до последней степени близоруким в науке, просто слепым, чтобы не заметить, что миф есть... наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей степени напряженная реальность. Это не выдумка, но - наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это - совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола».

Миф не есть бытие идеальное, то есть абстрактное, смысловое бытие. Он не есть продукт мыслительных усилий.

Например, наше отношение  к пище, как утверждал Лосев, совершенно абстрактно, то есть абстрактно не само отношение (оно всегда волей-неволей  мифично и конкретно), а абстрактно наше желание относиться к ней, испорченное  предрассудками ложной науки и унылой обывательско-мещанской повседневной мысли. Думают, что пища есть пища и  что об ее химическом составе и  физиологическом значении можно  узнать из научных книжек. Но это  и есть засилье абстрактной мысли, которая вместо живой пищи видит  отвлеченные идеальные понятия. Я же категорически утверждаю, что тот, кто ест мясо, имеет совершенно особое мироощущение и мировоззрение... И дело не в химии мяса, которая при известных условиях может быть одинаковой с химией растительных веществ, а именно в мифе. Примеры можно умножить, но вывод будет таков: «Миф не есть бытие идеальное, но -жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная действительность».

Миф не есть метафизическое построение.

Но все же мифу свойственны некая «отрешенность» и «иерархийность». Лосев поясняет это следующим образом: как бы реально Хома Брут ни ездил на ведьме, а она на нем, все же здесь есть нечто отличное от того, как люди ездят просто на лошади. И ясно, что хотя миф чувствен и осязаем, ощутим, видим, в нем присутствует что-то по необходимости отрешенное от обыкновенной действительности, нечто высшее и более глубокое в иерархическом ряду бытия. Поэтому миф не метафизика, а реально, вещественно и чувственно творимая действительность, являющаяся в то же время отрешенной от обычного хода явлений и, стало быть, содержащая в себе разную степень иерархийности, разную степень отрешенности.

Миф - это яркая и подлинная  действительность, ощущаемая, вещественная, телесная реальность, совокупность не абстрактных, а переживаемых категорий  мысли и жизни, обладающая своей  собственной истинностью, достоверностью, закономерностью и структурой и  в то же время содержащая в себе возможность отрешенности от нормального  хода событий, возможность существования  иерархии бытия.

Если вдуматься в это  определение, то станет понятно, что миф - это и есть наша живая, жизненная действительность, не абстрагированная в научных процедурах и поэтому являющаяся единственной альтернативой стандартизованному научному видению. Причем мифологическая действительность сильнее и, так сказать, более всеобъемлюща, чем действительность, продуцируемая наукой.

2. Современное социальное мифотворчество.

Мифологическое сознание – специфическая форма общественного  сознания, которая продолжает существовать и на современном этапе развития человечества. Современный человек  воспринимает миф как повествование, совокупность фантастически изображающих действительность идей. Однако это  не жанр словесности, а определенное представление о мире, которое  часто предстает перед нами как  способ повествования или приобретает  характер специфических представлений.

Действительно, если для  древнейшей мифологии и мифологического  сознания характерно наивное очеловечивание окружающей природной среды, перенос  человеком на природные объекты  своих собственных свойств, приписывание им жизни, человеческих чувств, то в  современной мифологии объяснение сущности вещи и мира в целом сводится в основном к особым формам поиска ответа на вопрос об их месте и роли в функционировании социальной действительности. Современный феномен мифа сложен и противоречив, так как круг тем, сюжетов, охватываемых мифами, – вопросы реальной жизни, актуальных и злободневных проблем человека, культуры, политического устройства – затрагивает широчайший, «глобальный» круг коренных вопросов мироздания. Поэтому современный миф уже выступает не как сумма и даже система «наивных» рассказов древних, а как определенная форма мировоззрения, влекущая за собой определенный тип деятельности.

Особенности сегодняшнего социального  мифотворчества состоят в том, что они в отличие от мифов, которые объективно складывались в процессе жизнедеятельности человечества, создаются, конструируются искусственно, специально поддерживаются и распространяются. Причем они не имеют ничего общего с мечтой, с социальным идеалом – они призваны выполнить роль манипулирования, деформации, эгоистичных и сознательных заблуждений. Конечно, такая постановка вопроса не исключает и некоторого количества искренних заблуждений, но их число является исключением, а не правилом.

1.   Миф о коммунизме.

Одним из мифов прошлого века является миф о коммунизме. После революции большевики удержались у власти не только благодаря репрессиям. На штыках они бы долго не усидели, если бы не додумались создать свой религиозный культ. Центральной фигурой этого культа стал Ленин. «Образ Ленина еще при жизни пролетарского вождя стал обретать признаки сверхчеловека — божества с типичными чертами цикличности: мессианская цель — страдание за народ — победа, которая создает новую общность. Был создан квазирелигиозный культ Ленина как Бога Отца. Его преемник Сталин, подобно древнеегипетским фараонам, по должности унаследовал божественную природу Ленина, согласно формуле: «Сталин — Ленин сегодня».

Создав новый культ, большевики решили многие насущные проблемы своей  власти, прежде всего обеспечив ее легитимность. «Должность главы партии стала сакральной, объединив жреческоидеологические и властные земные функции. В России опять возродилась наместническая власть. Коммунистический вождь должен был восприниматься как наместник «нового Христа» — Ленина».

Коммунизм позаимствовал  многие атрибуты религии. «Священные писания» классиков марксизма-ленинизма не могли подвергаться сомнению. Их «учение» было объявлено единственно верным, вершиной человеческой мысли. Революционные  теории «классиков» стали догматами новой веры. При Сталине удалось создать достаточно цельный квазирелигиозный культ со своей системой мифов.

 Как в свое время  православие, коммунизм насаждался  в России «огнем и мечом». «Новый  человек» должен был безоговорочно  расстаться с прошлым, преодолеть  его «пережитки» и перейти  в новую веру. Те, кто не подчинялся  этим требованиям, объявлялись  «врагами» и подлежали уничтожению.

 Очередной «великий  перелом» произошел в СССР после XX съезда партии. Некоторые исследователи считают, что «закат в СССР социально-футуристической версии наместнической власти начался после XX съезда КПСС, поскольку с разоблачением культа Сталина разрушилась ее сакральная формула: Сталин — Ленин сегодня».

 Хрущев и впрямь  не обладал религиозным чугьем. Он был человеком сугубо земным, с конкретным складом мышления. Поэтому религиозная составляющая коммунистической идеологии от него ускользнула. Среди идеологических просчетов Хрущева публицист С.Кара-Мурза называет «приземление идеалов». При Хрущеве произошла «замена далекого образа справедливой и братской жизни в изобильной общине прагматическими критериями потребления, к тому же необоснованными («Догнать Америку по мясу и молоку»). Утопия была уничтожена ее недопустимым приближением («нынешнее поколение будет жить при коммунизме») и опошлением («коммунизм означает «бесплатный проезд в городском транспорте»)».

 Если мы сравним  хрущевские лозунги с величественной  риторикой Сталина, говорившего  о «царстве труда» на земле  (без уточнения, когда оно наступит), то разница бросается в глаза.  Хрущев уловил, что люди устали  от борьбы с «врагами», от  «трудовых подвигов», войн и  хотят нормальной жизни. Но  при этом он сам находился  в плену старых мифов, не  понимая, в чем их сила. Сталин  создавал мифы, а Хрущев был  всего лишь их «потребителем». Поэтому он и «опошлил» советскую  мифологию, пообещав коммунизм через 20 лет.

 Обещания Хрущева породили  огромные ожидания, которые стали  питательной средой для советского  мифа и позволили ему пережить  низвержение старого божества. Приземлив  коммунистический об­раз земного  рая, Хрущев создал идеологические  предпосылки для формирования  в СССР «потребительского общества».  Но советская экономика не  была настроена на удовлетворение  растущих потребностей людей.  Поэтому 70—80-е годы прошли  под знаком «дефицита», т.е. неудовлетворенных  потребностей. И когда в годы  «гласности» на политической  арене появились силы, которые  обещали в СССР западное изобилие  при условии перехода страны  к рынку и демократии, то эти  обещания легли на удобренную почву. Инфляция ожиданий стала инфляцией мифа. Последствия известны.

 В начале правления  Брежнева советский миф пытались  как-то спасти. «Миф еще не оправился  после разгрома «культа», но в  нем было слишком много жизненных  сил — он внутренне перестраивался, приспосабливался к изменившейся  ситуации. Тяжелейший удар стал  для него импульсом к развитию. Стала прорисовываться принципиально  новая концепция — чехи ее  назвали «социализм с человеческим  лицом», — подразумевавшая степень  политической и экономической  свободы, немыслимую не только  при Сталине, но и при Хрущеве.  Миф на удивление легко и  динамично вбирал в себя эти  новые представления. Людей охватывала  вера, что именно во имя такого  коммунизма была совершена революция,  именно этим путем завещал нам идти Ленин».