Мераб Константинович Мамардашвили - как я понимаю философию

1.     Построение философского аппарата.

2.     Философия и студенты в высших учебных заведениях.

3.     Псевдомысли

4.     Соотнесенность философии и стиля жизни.

5.     Кто такой философ? Почему люди философствуют?

6.     Проблема сознания и философское призвание.

7.     Идея преемственности и философская традиция.

8.     Сознание и цивилизация.

9.     Наука и культура.

    10. Заключение.

1. Итак, мы видим следующую фундаментальную для построения

философского аппарата вещь. А именно, что сознание - это

выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще один

весьма важный смысл с точки зрения сознания как свидетельства. В этом

свидетельском сознании содержится, во-первых, что-то, что я сознаю

или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что я думаю. Или: я

чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но это

в принципе может не совпадать с тем, что я действительно люблю. Одно

дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что люблю". Или - "я

мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти вещи принципиально различны, и

никакое преобразование, никакое дпущение, никакое рассуждение не

могут устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас

сложность душевной жизни очевидна независимо от того, сумеем ли мы в

ней разобраться, пытаться понять себя и других.

Тем самым мы незаметно подошли фактически к знаменитой

философской проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как

известно, очень много и всегда с суровыми оценками, - проблема так

называемой непознаваемой "вещи в себе". Между тем для Канта (как мы

можем теперь судить) понятие "вещи в себе" и было связано с той

простой, в сущности, философской дилеммой, вырастало из неминуемого

допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я мыслю", "думаю, чтоя

думаю"), о котором я только что говорил. Так что здесь существует

неизбежное различие.

В самом деле, когда мы сталкиваемся, например, с феноменом

любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как

она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных поступках)

может порой не иметь ничего общего с действительным положением дела.

И, следовательно, по явлениям нельзя судить о том, что является.

Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит - она зафиксирована не

только в философии, но и в религии, - что лишь тот может судить по

поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет ничего

скрытого, как для Бога. Я имею ввиду известную метафору Бога как

судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него нет различия

между явлением и вещью в себе: что это не обычное человеческое

существо, способное соверщать подмену действительного чувства или

действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То

есть существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью,

подставляя в этом случае под действительную мысль или действительные

чувства массу подменных образований. Существуют целые слои, в которых

начинает в результате жить тот или иной мысленный предмет только

потому, что человек не хочет расстаться с самим собой. С самим себе

любезным. Это, так сказать, удобные ему истины, удобные ему чувства,

продолжающие его выживаемость или приспособление в условиях

окружающей среды, положения и т. д.

Из этой принципиальной вещи и вырастает очень сложная техника

философского анализа. Собственно сам язык философии вырастает вот из

того, что я только что описал. Но для того чтобы нам согласиться с

этим и понять (и мне, и вам) суть дела, нужно сделать еще один шаг.

Для этого я поставлю ту проблему, кторую сформулировал в терминах

"явления" и "вещь в себе", несколько иначе, поверну ее для

наглядности другой стороной. В свое время Владимир Лефевр придумал

для своих задач (он занимался рефлексивными играми) очень хороший

пластичный образ, которым я воспользуюсь.

Представьте себе домино, но не обычное, а с цифрами, написанными

на обеих сторонах фишек. Причем на одной (скажем, видимой нам

стороне) - одни цифры, а на другой, невидимой нам стороне, но видимой

другому существу, которое и двигает фишки домино, - другие цифры. Оно

двигает их по законам арифметики и сообразно своим описаниям.

Например, там написано на одной фишке - один, на другой - два, и оно

хочет получить три и соответственно складывает их. Но на нашей

стороне пришли в движение совсем другие цифры. И совсем в другом

порядке и последовательности - для нас непостижимой. Не видя лицевой

стороны фишек, мы в принципе не можем увидеть никакого

умопостигаемого порядка движения цифр на нашей стороне. На нашем

экране. Сравните эту проблему с принципиальной возможности

фундаментального различия между "вещью в себе" (я специально взял

этот известный термин, хотя, как вы теперь понимаете, его можно

заменить другим - он не обязателен) и тем, как вещь является.

Закрепим это различие.

Ну, ясно ведь, что человек, который действительно любит, может

вести себя совсем не так, как ведут себя любящие. Например, поведение

Данте, любящего Беатриче, не имело ничего общего с поведением

любящих. И судить по тому, как он себя вел, о его любви невозможно.

На своем отвлеченном языке (а у Данте весьма отвлеченный духовный

язык) он говорил: все внешнее ничто. То есть все только внутри, а

вовне ничто. Как бы я не поступил, это не похоже на то, что я

чувствую. И ничего общего с этим может не иметь. Он ведь в принципе

не хотел на Беатриче жениться. Именно потому, чтоон любил ее,она

должна была оставаться женщиной, с которой не выполняются обычные

акты супружеской жизни. В том числе и потому, что он боялся за нее.

Или, скажем, известное целомудрие Христа, который явно не знал женщин

еще и потому, что он слишком высоко ценил, высоко ставил чувство

человеческой любви как таковой и считал его опасным для тех, кто мог

оказаться реальным эмпирическим объектом этой любви. В любви Христа

могла сгореть любая подруга. Это одна из причин - я ведь говорю о

символах, расшифровываю символы - нашего обращения к философии в

случае разговора о том, о чем на другом языке мы не смогли бы

разговаривать, не запутываясь в бесконечных противоречиях.

Так вот, возвращаясь к тому, о чем я говорил. Значит, мы снова

имеем ситуацию, когда перед нами нечто, скажем, та сторона экрана, к

которой мы не можем перейти никаким продолжением наших операций на

этой стороне экрана. То есть продолжением наших логических сил. Сил

нашего мышления. И отсюда, введя все это, я сделаю такой вывод, что

есть, следовательно, вещи, знание которых или понимание которых для

нас совершенно непостижимо. Мы не можем представить, что мы можем это

понять, но... при условии, если бы уже не понимали. Или уже не знали,

поскольку это "уже" и есть возможность нашего сознания.

2. У меня такое ощущение, что необходимые выпускникам высшей школы философские знания мы даем не так (я не имею в виду философские факультеты). Когда мы, например, преподаем философию будущим инженерам, она "проходит" мимо них. По-видимому, система передачи знаний должна предполагать большее разнообразие применительно к различным формам подготовки. И прежде всего это касается философии, которая является чем-то более высоким по сравнению с традиционным естественнонаучным и техническим знанием...

У философии есть своя природа. Природа философии такова, что невозможно (и, более того, должно быть запрещено) обязательное преподавание философии будущим химикам, физикам, инженерам в высших учебных заведениях. Ведь философия не представляет собой систему знаний, которую можно было бы передать другим и тем самым обучить их. Становление философского знания - это всегда внутренний акт, который вспыхивает, опосредуя собой другие действия. Действия, в результате которых появляется картина, хорошо сработанный стол или создается удачная конструкция машины, требующая, кстати, отточенного интеллектуального мужества. В этот момент может возникнуть некоторая философская пауза, пауза причастности к какому-то первичному акту. Передать и эту паузу, и новую возможную пульсацию мысли обязательным научением просто нельзя. Ставить такую задачу абсурдно. Это возможно только в том случае, если то, что называется философией, воспринимают как институционализированную часть государственного идеологического аппарата, некоторое средство распространения единомыслия по тем или иным мировоззренческим проблемам.

Более того, философия, как я ее понимаю, и не была никогда системой знаний. Люди, желающие приобщиться к философии, должны ходить не на курс лекций по философии, а просто к философу. Это индивидуальное присутствие мыслителя, имеющего такую-то фамилию, имя, отчество, послушав которого можно и самому прийти в движение. Что-то духовно пережить... Этому нельзя научиться у лектора, просто выполняющего функцию преподавателя, скажем, диамата. Общение возможно лишь тогда, когда слушаешь конкретного человека. Например, у Иванова есть какой-то свой способ выражения себя и в этом смысле - своя философия, т.е. есть уже некий личный опыт, личный, пройденный человеком путь испытания, которое он пережил, узнал и идентифицировал в философских понятиях, воспользовавшись для этого существующей философской техникой. И, исходя из своего личного опыта, он вносит что-то новое в эту технику. Короче говоря, философия - это оформление и до предела развитие состояний с помощью всеобщих понятий, но на основе личного опыта. Сказанное вами в корне расходится с нашими "опытными" представлениями о той философии, с которой каждому из нас, окончивших нефилософские факультеты вузов, пришлось столкнуться в студенческие годы.

3. Что же касается псевдомыслей, то к ним относятся мысли, помысленные как бы с неуважением к мыслительной способности людей, мысли, опекающие их, мысли, являющиеся мыслями других, неспособных на мысль. Примеров таких немыслимых мыслей немало в нашем лексиконе. Скажем, когда современная пресса пытается понять, что с нами происходит, обсуждая проблемы нэпа, коллективизации, индивидуального и общественного труда, какое между ними соотношение и т.д., то в этих терминах и с их помощью едва ли что-то можно понять. Здесь заведомо не может состояться акт мысли, удовлетворяющей своим собственным критериям или совершенной по своим собственным законам. Пытаясь ее выполнить, я просто распадаюсь как мыслящее существо и могу показать, опираясь на уже сказанное, что тот, кто пытается эти проблемы помыслить, распадается сам.

4. Мераб Константинович Мамардашвили говорит, что да; есть такая соотнесенность философии и стиля жизни. Эта соотнесенность сама есть реальность. Но в то же время хотел бы предупредить об искушении жить только философией. Эмпирическая жизнь в смысле своего внутреннего дыхания может совпадать с философской жизнью, но внешне может и отличаться. Иногда человек носит, например, маску почтенного гражданина, считая (и считая справедливо), что формальное выполнение ритуала гражданской жизни делает возможным его мирное сосуществование с другими людьми. Только такая "скованность" формой и является условием раскованности в творчестве и в мысли, поскольку при этом не уходит энергия на то, чтобы заниматься сведением счетов, борьбой, участием в склоках. Здесь ведь тоже имеются свои призраки, свои иллюзии, которые мы воспринимаем как серьезные проблемы на уровне вкусовой интуиции, на уровне музыкального слуха: что-то скрипит, а что-то делается со скрипом. Американцы говорят: "Легко это сделать можно, а если напрячься - нельзя". Так вот, эмпирически, поверхностно жизнь может совпадать с тем, что является философией; лучше философствовать, не нося колпак философа в жизни, а нося просто шляпу или кепку. Такую же, какую носят другие. Колпак может быть весьма тяжелым одеянием.

5. Мамардашвили отмечает, что коллеги даже и в тяжелые времена умудрились выжить как философы. Они вынуждены были найти себе некие "экологические ниши" (например, в истории философии, в логике и т.п.) и, оставаясь в них, продолжать работу. Правда, такая "экстерриториальность" мало влияла на общее состояние умов. Просто резко падала культура философствования, атрофировалась привычка (если она была выработана, конечно) прислушиваться к философскому самоощущению жизни, исчезал темперамент философствования - не как профессионального занятия, университетского или академического, а именно как самоощущения жизни. Кажется, вы хотите сказать, что философия - это не профессия.

Она может быть и профессией. Но гораздо важнее то, что она - часть жизни как таковой. Если, конечно, эта жизнь проживается человеком как своя, личностная, единственная и неповторимая.

Если кто-то занимается философией, то он и политик, и общественный деятель, но не в том смысле, что он "занимается общественной деятельностью". Это было бы внешнее, искусственное повторение того, что он совершает на самом деле, но в виде философского акта.

Если же понимать под философией элемент некоего фундаментального устройства жизни сознания (а сознание как некое подспудно упорядоченное целое, как локальное присутствие глобального), тогда очевидно, что этот реальный процесс философской работы - работы думания - является частью жизни сознания, совершающейся в жизни в широком смысле слова, потому что жизнь в целом и есть жизнь сознания. Это думание происходит не произвольно, не при произвольном выборе предметов интеллектуального внимания, а экзистенциальным путем. Мы, очевидно, понимаем что-либо неизбежным, а не избирательным образом, ибо нас приводит в состояние или движение понимания какой-то узел, завязавшийся в самом нашем существовании в потоке жизни.

6. Первые шаги Мераба Константиновича были обусловлены не какими-то эмпирическими причинами социального свойства и не проблемами общества,