Философия Древнего Востока

Характер  взаимоотношений первобытного человека с природой вызывал ощущение неразрывной  связности: силы природы персонифицированы  в образах богов (человек испытывал  на себе их могущество и ощущал бессилие в противостоянии им), люди и боги живут как бы общей жизнью, обладают общими чертами и даже пороками. Боги не только всемогущи, но и капризны, зловредны, мстительны, любвеобильны и тому подобное, в то время как герои мифов наделены фантастическими способностями в преодолении зла, в борьбе с врагами. То, что Гегель в свое время писал о взаимоотношении богов и героев Гомера, вполне приложимо к мифам народов Востока: "Все содержание, приписываемое богам, должно оказаться вместе с тем собственной внутренней сущностью индивидов, так что, с одной стороны, господствующие силы представляются индивидуализированными сами по себе, а с другой стороны, это внешнее для человека начало оказывается имманентным его духу и характеру". [7]

Постепенно  упорядочение хаоса и организация мироздания начинают приписываться "первочеловеку". В ведических мифах это тысячеглавый, тысячеглазый, тысяченогий Пуруша, ум или дух которого породил луну, глаза – солнце, уста – огонь, дыхание – ветер и т.д. Пуруша – это не только модель космоса, но и человеческого сообщества с самой ранней социальной иерархией, проявлявшейся в делении на "варны": из рта Пуруши возникли жрецы (брахманы), из рук – воинское сословие (кшатрии), из бедер – торговый люд (вайшья), из ступней – все остальные (шудры). Аналогичным образом в китайских мифах происхождение мира связывается со сверхъестественным человеком по имени Паньгу, из вздоха которого появились ветер и облака, из головы – гром, из левого глаза – солнце, из правого – луна, из туловища с руками и ногами – четыре страны света, из крови – реки, из пота – дождь и роса, из блеска глаз – молния и т.д.

Переходя  к рассудочному осмыслению причинности  мира в разнообразных проявлениях  его постоянства и изменчивости, человек должен был по-новому увидеть и свое место, предназначение в нем. Он по-прежнему ощущал себя в неразрывности с космосом в целом, но уже задумывался о существовании первопричины, первоосновы бытия, некоего абсолюта. Взаимосвязь человека с абсолютом складывается как бы по двум моделям, в которых отражены одновременно особенности психологического склада восточных народов, и специфика общественного уклада древнеазиатского общества. Два столпа его составляют: централизованный деспотизм, основанный на государственном владении землей и водой, и сельская община. Практически безграничная власть восточного монарха преломилась в сознании как всемогущество единого, обретшего атрибуты главного божества.

В Китае  единое – "великое начало, способное  родить, наделить и погубить" человека, обожествлено в Небе – "Тянь". В "Ши цзине" ("Канон стихов") Небо – всеобщий прародитель и великий управитель: рождает на свет человеческий род и дает ему правило жизни. Упоминание правил жизни не случайно. Освещение общественных устоев, их сохранение и поддержание – важнейшая социальная функция культа Тянь. Примечательно, что складывающееся несколько позже представление о человеческом совершенстве предполагает прежде всего "гуманность", которая трактуется как следование правилам, ритуалу, этикету. "Благородный муж думает о том, как бы не нарушить законы", он обязан соответствовать требованиям ритуала. [8] "Этикет", помимо норм непреходящей ценности, вроде правдивости, доброты, смелости, морального императива "то, чего я не хочу, чтобы делали мне, я не хочу делать другим", [9] включал в качестве первостепенных принципов добродетельности уважение и строгое подчинение сложившемуся разделению социальных ролей: государь должен быть государем, сановник – сановником, отец – отцом, сын – сыном.

Конфуцианство, заложившее с древности идеологический фундамент китайского общества, выдвинуло  в качестве краеугольного камня  социальной организации – ли, что  означало норму, правило, церемониал. Ли предполагало поддержание навечно рангово-иерархических различий. Согласно кононическому трактату "Ли цзы", Конфуций говорил, что без ли не может быть порядка, а следовательно, и процветания в государстве: "Нет ли – значит, нет различий между государем и подданным, верхами и низами, старыми и молодыми... Ли – установленный порядок вещей".

Аналогичным образом в Индии "образующий реальное и нереальное" Брахма не только "вечный творец существ", но и определяющий для всех "имена, род деятельности (карму) и особое положение". [10] Ему приписывается установление кастового деления и требование безусловного его соблюдения. Согласно исходящим от Брахмы "Законам Ману" (сложившимся в VI-V вв. до н.э.), высшее положение в обществе занимают жрецы – брахманы, служение которым оценивается как "лучшее дело" для простолюдина – шудры. Последний же "не должен накапливать богатств, даже имея возможность (сделать это), так как, приобретая богатства, притесняет брахманов". [11]

Обожествленное  единое выступало, таким образом, как сила, довлеющая над человеком, упорядочивающая его мирские отношения, регулирующая и направляющая все его действия и поступки, тем самым лишающая какой-либо свободы выбора и волеизъявления. Такое представление о едином соответствовало системе восточной деспотии, где человек был лишен личностной индивидуальности. В то же время в азиатском обществе централизованный деспотизм сочетался с автономностью земледельческих общин. Строй последних отличался, по словам К.Маркса, "дуализмом", который мог служить для общины "источником большой жизненной силы". Освободив от уз кровного родства, община прочно сплотила людей воедино общей собственностью на землю и воду, но одновременно она оставила дом и двор в индивидуальном владении семьи: "...парцеллярное хозяйство и частное присвоение его плодов способствуют развитию личности, несовместимому с организмом более древних общин". [12]

"Дуализм"  социальной организации своеобразно  преломился и в общественном  сознании: в рамках одной и той же культуры, наряду с представлениями, объективно способствовавшими подавлению индивидуальности, беспрекословному подчинению единовластию, существовали и противоборствовали воззрения, стимулировавшие развитие индивида. Так, в Древнем Китае рядом с этической концепцией конфуцианства, ориентированной на поддержание гармонии человека с социумом посредством соблюдения выработанных обществом нормативов, существовал даосский идеал гармонизации человека с космосом. В трактате "Чжуан-цзы" говорится будто Конфуций утверждал, что сам он "странствует в человеческом", в то время как даосы "странствуют за пределами человеческого". Даосский "выход" за пределы социума в космос отражал стремление личности вырваться из замкнутости "земного" круга, ощутить себя не винтиком мощного государственного механизма, но микрокосмом, структурно и сущностно тождественным космическому универсуму.

В индийской  реальности "земной круг", замкнутый  на санкционированную священными Ведами кастовую систему, настолько жестко детерминировал жизнь человека, что не оставлял каких-либо надежд на возможность избавления от страданий иным путем, чем путем разрыва "сансары" – цепи перерождений, выхода за ее пределы: если нельзя было изменить карму, надо было освободиться от нее. Отсюда путь аскезы и мистического поиска, предложенный в "Бхагавадгите", но в еще более развернутом виде в буддизме:

Ни к  чему не привязанный мыслью,  
победивший себя, без желаний,  
отрешенностью и недеянием  
человек совершенства достигнет. [13]

"Пересекая  поток существования, откажись  от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между  ними. Если ум освобожден, то, что  бы ни случилось, ты не придешь  снова к рождению и старости... Он достиг совершенства, он бесстрашен, и у него нет желаний; безупречный, он уничтожил тернии существования: это его тело – последнее". [14]

"Индивидуалистическая" модель совершенного человека  отличалась от нормативной "социальной" тем, что не находилась в  прямой зависимости от критериев благочествия, принятых в обществе. Совершенство определялось не сравнением с достоинствами других людей, а соотнесенностью с абсолютом, степенью близости к нему. "Тяжелая работа" по совершенствованию – многоступенчатый путь. Он начинается с соблюдения общечеловеческих норм морали, по существу включенных в кодекс поведения, предусмотренный каждым из вероучений. Далее следуют отречения от земных страстей, искушений, аскетический образ жизни. Отключенность от мирских дел позволяет сосредоточить все физические и психические силы на созерцании, на углубленном как бы вглядывании в себя, позволяющем в конечном счете ощутить свое "единение" с Истиной.

Восхождение по пути совершенствования в буддизме завершается состоянием нирваны. Понятие  нирваны получало уточнение и развитие по мере роста влияния учения Гаутамы. Но именно потому, по-видимому, что это некая идеальная цель, желаемая, но практически вообще недостижимая, оно фактически так и не было никогда уточнено до такой степени, чтобы его оказалось возможным выразить какой-либо одной дефиницией. Значение полифонично: затухание, остывание, несуществование и т.д.

В неопределенности конечной цели (будь то нирвана в  буддизме или дао в даосизме) огромный позитивный смысл: путь совершенствования  бесконечен, он побуждает к универсальному развитию "всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу". [15]

И еще: многообразие смыслов свидетельствует  о многовариантности социальных функций, которые, вообще, выполняет мистическая аскеза в обществе. В ней выражена неудовлетворенность мироустройством и содержится вызов общественному порядку, но она же может демонстрировать смирение, проявляющееся в "бегстве" от жизни. Ей присущ пессимистический настрой по поводу возможности изменения мира к лучшему и в то же время оптимистическая вера в достижимость спасительного единения с абсолютом. Мистическая аскеза свидетельствует об эгоизме, рассчитывающем на индивидуальное освобождение от страданий, но она же демонстрирует высшую степень альтруизма: отказ от земных благ, жертвенность служат для других примером бескорыстия, постоянным укором стяжательству, низким страстям и бездуховности. Миро- и жизнеотрицание нередко оказывается отрицанием лишь мира зла, но не жизни как таковой. Напротив, в постоянном стремлении к самосовершенствованию, в неустанном поиске истины проявляется подлинное утверждение жизни как вечно изменяющегося процесса, потока нескончаемых перемен.

Оценивая  сократовский принцип "Познай самого себя", Гегель назвал его "центральным пунктом всего всемирно-исторического поворота" в том смысле, что "место оракулов заняло свидетельство духа индивидуумов..." [16] Аналогичный поворот наблюдался практически в то же время и в культурах Востока. Тенденция к признанию самосознания в качестве источника добродетельности, субъективирование нравственности, наблюдаемое, в частности, в раннем буддизме, было выступлением против абсолютного авторитета Вед и суровости кастовой дисциплины.

Колебание между двумя крайностями: обоснованием общественного статуса морали за счет принижения реального индивида или утверждением конкретного индивида за счет игнорирования социальной сути морали было универсальной характеристикой  античной эпохи. Однако особенности социального бытия древнеазиатского общества не могли не сказаться на перевесе "колебаний" в сторону неблагоприятную для дальнейшего развития свободной личности. Это, в свою очередь, определило и судьбы развития философской мысли, которая на протяжении веков, оставаясь в замкнутом пространстве традиционных мыслительных структур, занята была преимущественно их комментированием и истолкованием.

Литература

1. Древнекитайская философия: В 2 т. М., 1972.
2. Древнекитайская философия. Эпоха хань. М., 1990.
3. Ригведа. Мандалы I-IV. М., 1989.
4. Дхаммапада. М., 1960.
5. Семенцов В.С. Бхагавадгита в традициях и современной научной критике. М., 1985.