Философия Древнего Китая

   На  первый взгляд позиция Мо-цзы не так уж отличается от того, что проповедовал Конфуций. В самом деле, можно  констатировать определенное совпадение взглядов: как Конфуций, так и  Мо-цзы верили в то, что политическая деятельность имеет определенный смысл, и в то, что правитель должен заботиться об улучшении участи народа. Но во всем, что выходит за пределы этих положений, Мо-цзы радикально расходился с Конфуцием. Из самого стремления Мо-цзы ко всему подходить со строгой меркой удовлетворения потребностей наибольшего числа людей следуют существенные выводы. Это означало, во-первых, отказ от характерного для Конфуция и особенно для конфуцианцев превознесения семейных привязанностей. Если все зависит от того, сколько человек облагодетельствовано тем или иным мероприятием, отходит на второй план вопрос о том, кто эти люди. Во-вторых, Мо-цзы тем самым переносил акцент на количество, а не на качество и отбрасывал все, что было связано с идеалом гармонично развитой личности. В-третьих, концентрация усилий на массовости выдвигала перед правителем на первый план проблему организации. Отсюда - особый интерес Мо-цзы к функционированию и совершенствованию государственной машины.

   Как полемику против свойственного конфуцианцам подчеркивания роли семьи в качестве основной социальной единицы следует рассматривать идею всеобщей любви, выдвинутую Мо-цзы. Из всех идей Мо-цзы именно эта получила наибольшую популярность - ее в первую очередь имели в виду, когда упоминали о Мо-цзы начиная с древности и кончая последними десятилетиями. Уже последователь Конфуция Мэн-цзы (372-289 гг. до н.э.), сетуя на популярность учения Мо-цзы, говорил: «Мо-цзы, проповедуя всеобщую любовь, отказывается от семьи». Среди европейских ученых в начале XX в. было принято, противопоставляя «всеобщую любовь» Мо-цзы «частной (т.е. семейной) любви» Конфуция, говорить о том, что он был мыслителем более оригинальным и смелым, чем Конфуций. Ряд синологов даже зачислял его в предшественники социализма.

   Истинный  характер «всеобщей любви» раскрывается ярче всего в том, как Мо-цзы  предлагает ее осуществить. Здесь следует  различать два способа. Один из них  заключается в попытке убедить  всех людей, что альтруизм им выгоден. При этом Мо-цзы, сам того не замечая, соскальзывает на позицию той самой обособленности, которую он только что требовал отбросить. «Если исполненный любви к своим родителям сын думает об их благе, - говорит Мо-цзы, - хочет ли он, чтобы люди любили его родителей и делали то, что для них полезно, или же он хочет, чтобы люди ненавидели их и приносили им вред? Ясно, что он хочет, чтобы люди любили его родителей и делали то, что для них полезно. Как же я, будучи любящим сыном, могу осуществить это? Может быть, я сначала буду любить других людей и делать то, что им полезно, а они уже потом, чтобы отплатить мне, будут любить моих родителей и делать то, что для них полезно?.. Если все мы будем поступать как любящие сыновья, то не лучше ли всего будет сначала любить родителей других людей и делать то, что им полезно?». Таким образом, «всеобщность», превращаясь здесь в путь к «обособленности», утрачивает характер безусловного постулата. Но в качестве средства эгоизма положение «всеобщей любви» не может быть прочным; вряд ли можно сомневаться в том, что эгоизм сумеет найти для себя более удобные и быстродействующие орудия.

   Еще более интересен второй предлагаемый Мо-цзы способ воплощения его идеалов. Он заключается в том, чтобы убедить  правителей в выгодности всеобщей любви. «Если правители найдут в этом удовольствие и станут побуждать к этому при помощи наград и похвал, с одной стороны, и угрозы наказания - с другой, то я думаю, что люди так же устремятся ко всеобщей любви и взаимной выгоде, как огонь поднимается вверх и вода спускается вниз, и ничто в Поднебесной не сможет их остановить». Осуществление «всеобщей любви» передается, таким образом, в руки правителей, которые при помощи наград и наказаний могут заставить тех, кого не убедили доводы искусного ритора, понять, что самое выгодное для них - это любить друг друга.

   Оба способа осуществления всеобщей любви объединяет одно: они исходят  из предпосылки, что человек делает лишь то, что ему выгодно. Если Конфуций наряду с идеалом послушного сына и примерного подданного создает идеал человека, действующего из бескорыстного стремления воплотить в жизнь нравственные ценности, то Мо-цзы уверен, что человек озабочен только тем, чтобы доставить себе удовольствие и избежать страдания. Никаких других мотивов Моцзы не признает. Л.Вандермерш называет эту концепцию 'пессимистической'. Бодрый активизм Мо-цзы вряд ли может быть назван пессимизмом, но Вандермерш прав в том отношении, что Моцзы не верит в лучшие возможности человека. И, хотя он требует от людей максимального альтруизма, достичь его при таком подходе можно лишь при помощи воздействия на человека извне наказаниями и наградами. Система этих наказаний и наград исходит от государства, и, таким образом, именно государственная организация делается для Мо-цзы основной проблемой. Если для Конфуция в центре стоял человек и политика трактовалась как сфера этики, говорившей об отношении человека к человеку, то Мо-цзы, перенося центр тяжести на государство, совершает решающий шаг в направлении политизации китайской общественной мысли.

   Отказавшись от идеала личности и перенеся все  свои надежды на идеальное государство, Мо-цзы создал первую в Китае утопию. 

Лао-Цзы. Даосизм 

   Основателем даосизма, одного из наиболее влиятельных  течений древнекитайской философской  и общественно-политической мысли, считается Лао-цзы (VI в. до н.э.). Его взгляды изложены в произведении «Дао дэ цзин» («Книга о дао и дэ»).

   В отличие от традиционно-теологических  толкований дао как проявления «небесной  воли» Лао-цзы характеризует дао  как независимый от небесного владыки естественный ход вещей, естественную закономерность. Дао определяет законы неба, природы и общества. Оно олицетворяет высшую добродетель и естественную справедливость. В отношении к дао все равны.

   Все недостатки современной ему культуры, социально-политическое неравенство людей, бедственное положение народа и т.д. Лао-цзы приписывает отклонению от подлинного дао. Протестуя против существующего положения дел, он вместе с тем все свои надежды возлагал на самопроизвольное действие дао, которому приписывается способность восстанавливать справедливость. «Небесное дао,– утверждал он,– напоминает натягивание лука. Когда понижается его верхняя часть, поднимается нижняя. Оно отнимает лишнее и отдает отнятое тому, кто в нем нуждается. Небесное дао отнимает у богатых и отдает бедным то, что у них отнято. Человеческое же дао наоборот. Оно отнимает у бедных и отдает богатым то, что отнято».

   В такой трактовке дао выступает  как естественное право непосредственного  действия.

   Существенная  роль в даосизме отводится принципу недеяния, воздержанию от активных действий. Недеяние выступает в этом учении прежде всего как осуждение антинародного активизма властителей и богатых, как призыв воздержаться от притеснений народа и оставить его в покое. «Если дворец роскошен, то поля покрыты сорняками и хлебохранилища совершенно пусты... Все это называется разбоем и бахвальством. Оно является нарушением дао... Народ голодает оттого, что власти берут слишком много налогов... Трудно управлять народом оттого, что власти слишком деятельны».

   Все неестественное (культура, искусственно-человеческие установления в сфере управления, законодательства и т.д.), согласно даосизму, это отклонение от дао и ложный путь. Влияние естественного вообще (в том числе и естественного права) на общественную и политико-правовую жизнь в целом, по данной концепции, осуществляется на путях такого следования дао, которое скорее означает отказ от культуры и простое возвращение к естественности, нежели дальнейшее совершенствование общества, государства и законов на основе и с учетом каких-то позитивных требований дао.

   Резко критиковал Лао-цзы всякого рода насилие, войны, армию. «Где побывали войска, – говорил он, – там растут терновник и колючки. После больших  войн наступают голодные годы». Победу следует отмечать похоронной процессией».

   Однако  восхваляемое даосизмом недеяние означало вместе с тем и проповедь пассивности. Даосистской критике культуры и  достижений цивилизации присущи  черты консервативной утопии. Поворачиваясь  спиной к прогрессу, Лао-цзы призывал к патриархальной простоте минувших времен, к жизни в маленьких, разобщенных поселениях, к отказу от письменности, орудий труда и всего нового.

   Эти аспекты даосизма существенно притупляли его критицизм по отношению к  реально существовавшим социально-политическим порядкам.

   При том, что Дао и единение с Дао – это недеяние, возникает вопрос: как же представлял себе Лао-цзы государственное управление? Этот вопрос имеет более глубокое значение: нужно ли управлять народом? Если народом управлять, - это значит вмешиваться в естественный ход событий, нарушая спонтанность самопроявления Дао. Но если им не управлять, то государство может просто рухнуть. Вспомним ситуацию, которая сложилась в Китае на момент создания «Дао дэ цзина»: бесконечные войны, конфликты и интриги между царствами. Даже между философскими школами не было мира, каждый философ стремился принять участие в управлении страной и давать советы правителю. «Дао дэ цзин» не является книгой о том, как управлять государством, но сам характер трактата позволяет сделать плавный и незаметный переход от рассуждении о некой субстантивной абстракции и вездесущей пустоте к искусству управления через недеяние. Но недеяние, которое не есть безделье, а как действие, взятое в целом, охватывающее все планы и предшествующее всякому определенному действию. Это есть не решительное наступление только на конечные цели, а наступление из истока самого Дао.

   Прежде всего, Лао-цзы уравнял два понятия: «мудрец» и «правитель». Действительно, человеку, не познавшему Дао, нельзя доверить управление государством, это сакральное действо, сходное с функциями самого Дао, только в меньшем масштабе. На истинного правителя распространяются качества мудреца. Он незаметен, нетребователен. Он ставит себя словесно ниже народа, когда собирается встать над ним как государь: «Лучший правитель – тот, о котором народ не знает». Государь правит не через приказы, а через умы, через «сердце народа». Мало того, он следует «сердцу народа», и тогда он оказывается «своим» для каждого человека. Таким образом правитель-мудрец может создать внутри своего государства общность, единство всех людей «внутри тела культуры».

   Действие посредством недеяния (увэй) государя является труднопостижимым. Недеянием достигается самопроявление всех существ, но не самовольного, а истинного: «Если владетели и царь могут следовать недеянию Дао, то десять тысяч вещей сами же преобразуются» (37). В мировоззрении китайцев это действие носит магический характер. Гармония государя и Дао направляет на правильную дорогу ход не только государственной жизни, но также природы и всех вещей.

   Один  из парадоксов «Дао дэ цзина» - править не надо, надо просто быть. Если правитель следует Дао и своими словами, мыслями, поступками «овеществляет» это Дао, то сам он избавлен от необходимости что-то предпринимать. Проще говоря, правит не человек, но Дао, которое через конкретную личность ведет мир к гармонии. В этом смысле уникален как высший властитель и универсален как человек, транслирующий Дао в народ. Он избавлен от ошибок, желаний и стремлений, вернее его стремления ничем не отличаются от «стремлений» Дао. Правитель «пренебрегает собой и потому сберегает себя», преследуя личные цели. В этом заключен своеобразный даосский эгоизм. Так, даос Ян Чжу (4 в. до н.э.) заявил, что мудрецы древности не пожертвовали даже одним волоском, чтобы овладеть Поднебесной. За  такое пассивное отношение к судьбам страны его не замедлили осудить конфуцианцы. Они советовали просвещать людей, видели в этом залог устранения хаоса. Даосы отрицали и порицали стремление к науке, знаниям. Истинная мудрость – удел немногих, и народу совсем не обязательно знать механизмы мудрого управления, важнее быть сытым и счастливым. Люди не должны ощущать управления, правитель достигает порядка через свою Благую мощь – Дэ.

   Даосская мысль об управлении довольно проста: не надо мешать развиваться народу, людям и не следует вносить в гармонию страны свое личностное, указующее начало. На практике оказалось, что идеал правления государством через недеяние не осуществился. И хотя часто правители привлекали ко двору даосских мудрецов и монахов, но они так и не прониклись идеей единения и управления Благостью.

   Школа Легистов

   Основные  идеи древнекитайского легизма изложены в трактате IV в до н.э. «Шан цзюнь  шу» («Книга правителя области Шан»). Ряд глав трактата написан самим  Гунсунь Яном (390– 338 гг. до н.э.), известным под именем Шан Ян. Этот видный теоретик легизма и один из основателей школы «законников» (фацзя) был правителем области Шан во времена циньского правителя Сяо-гуна (361–338 гг. до н.э.). Шан Ян выступил с обоснованием управления, опирающегося на законы (фа) и суровые наказания. Критикуя распространенные в его время и влиятельные конфуцианские представления и идеалы в сфере управления (приверженность старым обычаям и ритуалам, устоявшимся законам и традиционной этике и т.д.), Шан Ян замечает, что люди, придерживающиеся подобных взглядов, могут «лишь занимать должности и блюсти законы, однако они не способны обсуждать (вопросы), выходящие за рамки старых законов».

   Представления легистов о жестоких законах как  основном (если не единственном) средстве управления тесно связаны с их пониманием взаимоотношений между населением и государственной властью. Эти взаимоотношения носят антагонистический характер по принципу «кто кого»: «Когда народ сильнее своих властей, государство слабое; когда же власти сильнее своего народа, армия могущественна».

   В целом вся концепция управления, предлагаемая Шан Яном, пронизана  враждебностью к людям, крайне низкой оценкой их качеств и уверенностью, что посредством насильственных мер (или, что для него то же самое, – жестоких законов) их можно подчинить желательному «порядку». Причем под «порядком» имеется в виду полнейшее безволие подданных, позволяющее деспотической центральной власти мобильно и без помех манипулировать ими как угодно в делах внутренней и внешней политики.

   Этому идеалу «законнического» государства  совершенно чужды представления  о каких-либо правах подданных по закону, об обязательности закона для  всех (включая и тех, кто их издает), о соответствии меры наказания тяжести  содеянного, об ответственности лишь за вину и т.д. По сути дела, закон выступает здесь лишь как голая приказная форма, которую можно заполнить любым произвольным содержанием (повелением) и снабдить любой санкцией. Причем законодатель, согласно Шан Яну, не только не связан законами (старыми или новыми, своими), но даже восхваляется за это: «Мудрый творит законы, а глупый ограничен ими».