Ривелотэ и 3.15

Работа  студента КФУ(нф)

факультета  иностранных языков

группы 50901

Кауровой  Анны Владимировны. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

“Ривелотэ и 3.15”. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Знакомство. 
 
 

 “Умирать  приходится так часто, а жить так  редко”¹.

    Нет, это писала /говорила/ думала не какая-то героинька дешевого сентиментального романчика, сжимающая в костлявом кулачке помятую георгину, заливающая в нутра бокалы портвейна(и даже не портвейна, а некого другого напитка, ибо портвейн не так сентиментален), откидывающаяся со вздохами на спинку стула. Пафос разный, разные пальцы, разные температуры. Анна Ривелотэ. Знакомство с ней покрылось уже двухлетней пылью. Примерно так. Сиреневая книжечка. НЕ сиреневые строчечки. Для чего все эти мои уменьшительно-ласкательные? Все лишь потому, что рядом с ней дрожит. Потому что кисти не позволяют писать без “ЧКА”, “ЧКИ”, “ЧКО”. С первыми страницами книги “Река Найкеле”, Ривелотэ наглым образом вошла в меня “по колено, по бедро, по ребро”². Последняя страница была, так сказать, гейзером. С поступлением на прилавки другой ее книги, “Книги блаженств”, гейзер, как ему и подобает, вернулся в чрево, вру, не все было так плохо, но то, что наполняла на этот раз она меня лишь на половину – поверьте. Причина? “Душевные ее стриптиз”³ стал пошлым. Если первая книга была навзрыд, то вторая – а ля Донцова Дарья для домохозяек нового времени(грубо говоря, таков синонимичный ряд – алкоголь, дурман, угар, ночные улицы с байками). Мне почти неинтересно читать про то, как “жопа полосатая из пакета торчит”⁴, принадлежащая полосатому мангусту. Мне интересна Ривелотэ отчаянная, рыдающая, печальная, задыхающаяся. Может, я долепила ее лирического героя, воодушевленная неплохим подбором художественных средств, стилистических фигур. Может, она раскрыла себя, смущаясь соваться в литературу с такими визгами про “жопу” сразу.

“..дайте мне петь блюз в Мемфисе, шансон в Париже, нюхать кокаин в Нью-Йорке Баски и Уорхола, дайте мне студенческую революцию, дайте родить ребенка в двадцать два года, не спать за рулем до самого океана; двадцатый век должен быть моим, а вот это “одна нога здесь, другая там” меня раздражает”⁵. Сомнений нет, Анна не есть масса однородная. Совсем не. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Образ. 
 
 

    Могу  сказать, что Анна Ривелотэ могла  бы себя не утруждать фотосессиями для обложки книги, ибо портрет хорошо прорисовывается в произведениях.

 Немалое количество  слов восточных уже зачеркивает европейскую внешность, тонкие слова рисуют тонкую фигуру (птицы, цветы, бисер, глаза оленьи, морось et cetera). С прочтением возникают в голове картинки тонких запястий.

    Не  верите мне? Прочитайте.

    По  поводу внутреннего ее состояния  – натянутой струной. Многочисленные “по-бабьи”, ”кровосток”, ”мразь”, ”штиль”, ”бурбон”, подобные,  дают понять, что перед нами волчонок, разодранный внутри. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

P.S.

Причины воспаления, предположить не побоюсь, могли служить:

а) Схожесть с чувствами Цветаевой Марины в вопросах любви.

б) Анна не могла иметь детей*(аборт, алкоголь в безумных количествах).⁶ 
 

Потому. 
 
 

    Не  последнее место заняло использование Анной ненормированной лексики. Не секрет, что времена жесткой цензуры остались в прошлом. Но не вся литература с использованием  бранных выражений привлекает меня. Различаю высокий мат и низкий. Это чувствуешь. И у А. Р. , как раз-то, ругань на высоком уровне. 

жабье лето. морось. мразь. 
и в природе осовелость 
запустенье и разруха 
а душа моя как шлюха, 
что совсем уже разделась 
но еще не отдалась.

(“Жабье лето”)⁷ 

 
И всё время сбиваюсь на белый  стих; есть специальное слово: псих. И вот, такая вся чайлдфри, ем в кафе свой картофель фри, сидя спиною к гостям с детьми, чувствуя всеми своими костьми, как дышат дети с ясными лицами, как бьются венки между ключицами. Вот они, фрукты чужой любви, - ходят, двигаются, говорят, так и должно быть, так и должно. Только в моей любви, как в домино: пусто-пусто семь раз подряд. Женщины с бедрами чуть пошире милым моим сыновей рожают, а я привыкла, что я чужая, но иногда меня накрывает: хочется тупо мочить в сортире женщин с бедрами чуть пошире. Хватать детей, завернув в платок, бежать через город и через лес, стыда не ведая, страха без, и огрызаться седой волчицей, когда с дрекольем, когда с милицией. И это глупо, и это дико - видеть, как горе мое многолико, оно толпится, оно хохочет, оно повсюду меня не хочет. Я б стала спокойной, как Лао-Цзы, но меня перманентно ебут отцы, ебут, а потом уезжают к детям ну и еще к матерям вот этим. И я говорю себе: не ори, ты не такая, ты чайлдфри.

(Childfree)⁸ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Для ознакомления.

Кровосток

Одеваться в  черное. Плакать черным. Это так по-бабьи - и так по-вдовьи. Все-то разное с ней у нас, кроме цвета глаз, но мои - оленьи, ее - коровьи. Ну зажми мне рот чем-нибудь, давай, перекрой невидимый кровосток, а не можешь губами - хотя бы дай, черт с ним, свой носовой платок. Ты не знаешь, как я до тебя жадна, я бы выпила, съела тебя одна, я б зажмурясь вылакала до дна, под язык, подкожно и внутривенно, беспощадно, яростно, откровенно. только, видно, третий закон ньютона чтим тобой превыше других законов, и поэтому с равной ответной силой ты всегда стремишься к чужому лону, и кого-то еще называешь милой, и целуешь чьи-то глаза коровьи, а мои уже заливает кровью, я не знаю, чем закрыть эту рану, я не знаю, сколько еще осталось. Я, наверно, слишком рано сломалась. Я, наверно, больше уже не встану. я, наверно, стану бескровной куклой - белый воск, шелка и холодный бисер - или просто вся распадусь на буквы бесконечных этих надрывных писем, что летят, летят, как стрела без цели, всё летят, сливаясь с лазурной высью, в изумительные акварели, между звезд летят и планет, конечно, и других прекрасных небесных тел, всё летят - и это продлится вечно. Ну а ты - слезай. прилетел. 

Женщина, которая уходила  по частям . 
Сначала она высыпала свой бисерный смех в круглую жестяную баночку из-под кинопленки и выслала почтой DHL на деревню дедушке. Потом сгребла в охапку душистые разноцветные сны и подарила одному хорошему человеку прямо на улице. Затем пошла на вокзал, сняла ячейку в камере хранения и оставила в ней до лучших времен свое желание в хрустящем пакете, перевязанном ленточкой. Настроения, которых был полон шкаф, сложила в сундук, аккуратно пересыпав нафталином, и оставила себе только одно, самое серое, дорожное. Настал черед привычек: каждая из них была помещена в стеклянный флакон с притертой пробкой, флаконы выставлены в кофр, изнутри обитый бархатом, а кофр забыт в парикмахерской. Она съела свою улыбку за завтраком, посыпав корицей, между ложкой творога и сдобной булочкой. Нерожденные поцелуи раскрошила из окна голубям. Сохранила голос на Диск 3,5 (А:) и выбросила черный пластиковый квадрат со скошенным уголком, не церемонясь, в мусоропровод. Свое легкое яблочное дыхание выпустила в воздушный шар и долго-долго смотрела, как он тает в вечернем небе. Потом присела на дорожку, молча, сонно, равнодушно. Закрыла глаза, вспыхнула белым и исчезла. 
Если у вас дома есть женщина, посмотрите, может, она не вся.

А роза упала на лапу Азора.

А Роза упала  на лапу Азора 
наверное больше терпеть не смогла 
как ей патефонная режет игла 
на сердце зубчатые звенья узора 
смотреть как над морем сгущается мгла 
в которой умрут маяки и радары 
в которой заблудятся все корабли 
влюбленные пары, вечерние платья 
и даже их вопли, мольбы и проклятья 
уже никогда не достигнут земли 
и Роза упала о лапу Азора 
чугунную нежной своей головой 
и стихли стрельба и церковные хоры 
и даже сирены потерянный вой 
арабскою вязью наполнился рот 
и вязкой морзянкой стекает стекает 
то красное черное что заполняет 
сердечные бреши 
катись же ко мне мой чернильный орешек 
мой бедный урод 
все кончено видишь Господние лапы//мешают с землей, возвращают ребро// вторая попытка, колода без крапа,а розе не в падлу упасть на зеро.