И, таким
образом, можно сказать, что
науки были прежде университетов,
академий, профессоров, магистров,
бакалавров. Где натура, где человек, там
учительница, там ученик - там наука.
Хотя
первые понятия диких людей
были весьма недостаточны, но
они служили основанием тех
великолепных знаний, которыми украшается
век наш; они были первым
шагом к великим открытиям Невтонов
и Лейбницев - так источник, едва, едва
журчащий под сению ветвистого дуба, мало-помалу
расширяется, шумит и наконец образует
величественную Волгу.
Кто же,
описывая дикого или естественного
человека, представляет его невнимательным,
нелюбопытным, живущим всегда в одной
сфере чувственных впечатлений, без всяких
отвлеченных идей - думающим только об
утолении голода и жажды и проводящим
большую часть времени во сне и бесчувствии,
- одним словом, зверем: тот сочиняет роман
и описывает человека, который совсем
не есть человек. Ни в Африке, ни в Америке
не найдем мы таких бессмысленных людей.
Нет! И готтентоты любопытны; и кафры стараются
умножать свои понятия; и караибы имеют
отвлеченные идеи, ибо у них есть уже язык,
следствие многих умствований и соображений
{Например, всякое прилагательное имя
есть отвлечение. Времена глаголов, местоимения
- все сие требует утонченных действий
разума.}. - Или пусть младенец будет нам
примером юного человечества, младенец,
которого душа чиста еще от всех наростов,
несвойственных ее натуре! Не примечаем
ли в нем желания знать все, что представляется
глазам его? Всякий шум, всякий необыкновенный
предмет не возбуждает ли его внимания?
- В сих первых движениях души видит философ
определение человека; видит, что мы сотворены
для знаний, для науки.
Что суть
искусства? - Подражание натуре. Густые,
сросшиеся ветви были образцом
первой хижины и основанием
архитектуры; ветер, веявший в
отверстие сломленной трости
или на струны лука, и поющие
птички научили нас музыке - тень
предметов - рисованью и живописи. Горлица,
сетующая на ветви об умершем дружке своем,
была наставницею первого элегического
поэта; {Я думаю, что первое пиитическое
творение было не что иное, как излияние
томно-горестного сердца; то есть, что
первая поэзия была элегическая. Человек
веселящийся бывает столько занят предметом
своего веселья, своей радости, что не
может заняться описанием своих чувств;
он наслаждается и ни о чем более не думает.
Напротив того, горестный друг, горестный
любовник, потеряв милую половину души
своей, любит думать и говорить о своей
печали, изливать, описывать свои чувства;
избирает всю природу в поверенные грусти
своей; ему кажется, что журчащая речка
и шумящее дерево соболезнуют о его утрате;
состояние души его есть уже, так сказать,
поэзия; он хочет облегчить свое сердце
и облегчает его - слезами и песнию. - Все
веселые стихотворения произошли в позднейшие
времена, когда человек стал описывать
не только свои, но и других людей чувства;
не только настоящее но и прошедшее; не
только действительное, но и возможное
или вероятное.} подобно ей хотел он выражать
горесть свою, лишась милой подруги, - и
все песни младенчественных народов начинаются
сравнением с предметами или действиями
натуры.
Но что
ж заставило нас подражать
натуре, то есть что произвело искусства?
Природное человеку стремление к улучшению
бытия своего, к умножению жизненных приятностей.
От первого шалаша до Луврской колоннады,
от первых звуков простой свирели до симфоний
Гайдена, от первого начертания дерев
до картин Рафаэлевых, от первой песни
дикого до поэмы Клопштоковой человек
следовал сему стремлению.
Он хочет
жить покойно: рождаются так
называемые полезные искусства;
возносятся здания, которые защищают
его от свирепости стихий. Он
хочет жить приятно: являются
так называемые изящные искусства, которые
усыпают цветами жизненный путь его.
Итак, искусства
и науки необходимы: ибо они
суть плод природных склонностей
и дарований человека и соединены
с существом его, подобно как
действия соединяются с причиною,
то есть союзом неразрывным. Успехи их
показывают, что духовная натура наша
в течение времен, подобно как злато в
горниле, очищается и достигает большего
совершенства; показывают великое наше
преимущество пред всеми иными животными,
которые от начала мира живут в одном круге
чувств и мыслей, между тем как люди беспрестанно
его распространяют, обогащают, обновляют.
Я помню
- и всегда буду помнить - что
добрейший и любезнейший из
наших философов, великий Боннет,
сказал мне однажды на берегу
Женевского озера, когда мы, взирая
на заходящее солнце, на златые струи Лемана,
говорили об успехах человеческого разума.
"Мой друг!.. - сим именем называет Боннет
{Он был еще жив, когда я писал сии примечания.}
всех тех, которые приходят к нему с любовию
к истине... - Мой друг! Размышляющий человек
может и должен надеяться, что впоследствии
веков объяснится весь мрак в путях философии
и заря наших смелейших предчувствий будет
некогда солнцем уверения. Знания разливаются,
как волны морские; необозримо их пространство;
никакое острое зрение не может видеть
отдаленного берега - но когда явится он
утружденному взору мудрецов; когда мы
узнаем все, что в странах подлунных знать
можно: тогда - может быть - исчезнет мир
сей, подобно волшебному замку, и человечество
вступит в другую сферу жизни и блаженства".
- Небесный свет сиял в сию минуту на лице
женевского философа, и мне казалось, что
я слышу глас пророка.
Так искусства
и науки неразлучны с существом
нашим - и если бы какой-нибудь
дух тьмы мог теперь в одну
минуту истребить все плоды ума человеческого,
жатву всех прошедших веков: то потомки
наши снова найдут потерянное, и снова
воссияют искусства и науки, как лучезарное
солнце на земном шаре. Драгоценное собрание
знаний, по воле гнусного варвара, было
жертвою пламени в Александрии; но мы знаем
теперь то, чего ни греки, ни римляне не
знали. Пусть новый Омар, новый Амру факелом
Тизифоны превратит в пепел все наши книгохранилища!
В течение грядущих времен родятся новые
Баконы, которые положат новое и, может
быть, еще твердейшее основание храма
наук; родятся новые Невтоны, которые откроют
законы всемирного движения; новый Локк
изъяснит человеку разум человека; новые
Кондильяки, новые Боннеты силою ума своего
оживят статую {См. "Essai analitigue sur l`Ame",
par Bonnet, и "Traite des Sensations", par Condillac ("Аналитические
рассуждения о Душе" Боннета и "Трактат
об ощущениях" Кондильяка (франц.). -
Ред.).}, и новые поэты воспоют красоту натуры,
человека и славу Божию: ибо все то, чему
мы удивляемся в книгах, в музыке, на картинах,
все то излилось из души нашей и есть луч
божественного света ее, произведение
великих ее способностей, которых никакой
Омар, никакой Амру не может уничтожить.
Перемените душу, вы, ненавистники просвещения!
Или никогда, никогда не успеете в человеколюбивых
своих предприятиях; и никогда Прометеев
огонь на земле не угаснет!
Заключим:
ежели искусства и науки в
самом деле зло, то они необходимое
зло - зло, истекающее из самого
естества нашего; зло, для которого
природа сотворила нас. Но сия
мысль не возмущает ли сердца? Согласна
ли она с благостию природы, с благостию
творца нашего? Мог ли всевышний произвести
человека с любопытною и разумною душою,
когда плоды сего любопытства и сего разума
долженствовали быть пагубны для его спокойствия
и добродетели? Руссо! Я не верю твоей системе.
Науки
портят нравы, говорит он: наш
просвещенный век служит тому
доказательством.
Правда,
что осьмой-надесять век просвещеннее
всех своих предшественников; правда
и то, что многие пишут на
него сатиры; многие, кстати и некстати,
восклицают: "О tempora! О mores!" - "О времена!
О нравы!" Многие жалуются на разврат,
на гибельные пороки наших времен - но
много ли философов? Много ли размышляющих
людей? Много ли таких, которые проницают
взором своим во глубину нравственности
и могут справедливо судить о феноменах
ее? Когда нравы были лучше нынешних? Неужели
в течение средних веков, тогда, когда
грабеж, разбой и убийство почитались
самым обыкновенным явлением? Пусть заглянут
в старые летописи и сличат их с историею
наших времен! - Нам будут говорить о Сатурновом
веке, счастливой Аркадии... Правда, сия
вечно цветущая страна, под благим, светлым
небом, населенная простыми, добродушными
пастухами, которые любят друг друга, как
нежные братья, не знают ни зависти, ни
злобы, живут в благословенном согласии,
повинуются одним движениям своего сердца
и блаженствуют в объятиях любви и дружбы,
есть нечто восхитительное для воображения
чувствительных людей; но - будем искренны
и признаемся, что сия счастливая страна
есть не что иное, как приятный сон, как
восхитительная мечта сего самого воображения.
По крайней мере никто еще не доказал нам
исторически, чтобы она когда-нибудь существовала.
Аркадия Греции не есть та прекрасная
Аркадия, которою древние и новые поэты
прельщают наше сердце и душу.
J`ouvre les fastes:
sur cet age
Partout je trouve
des regrets;
Tous ceux qui
m`en offrent l`image,
Se plainent d`etre
nes apres. {*}
{* Я открываю
летописи: об этом веке повсюду нахожу
я сожаления; и все, кто мне изображает
его, скорбят о том, что родились слишком
поздно (франц.). - Ред.}
Самые
отдаленнейшие времена, освещаемые
факелом истории, - времена, в которые
искусства и науки были еще, так сказать,
в бессловесном младенчестве, - не представляют
ли нам пороков и злодеяний? Сам ты, о Руссо!
животворною своею кистию изобразил одно
из сих страшных происшествий древности,
которые возмущают всякое чувство {Bb. Levite
d`Ephraim (Библия, книга левита Эфраима (Франц.).
- Ред.} и показывают, что сердце человеческое
осквернилось тогда самым гнуснейшим
развратом.
Ты обвиняешь
век наш утонченным лицемерием,
притворством; но отчего же порок
старается ныне скрывать себя
под личиною добродетели более, нежели
когда-нибудь? Не оттого ли, что в нынешние
времена гнушаются им более, нежели прежде?
Самое сие относится к чести наших нравов;
и если мы обязаны тем просвещению, то
оно благотворно и спасительно для нравов.
Иначе можно будет доказать, что и добродетель
развращает людей, заставляя порочного
лицемерить: ибо никогда не имеет он такой
нужды притворяться добрым, как в присутствии
добрых. - Вообразим двух человек, которые
оба злонравны, но с тем различием, что
один явно предается своим склонностям
и, следственно, не стыдится их, а другой
таит оные и, следственно, сам чувствует,
что они не похвальны: кто из них ближе
к исправлению? Конечно, последний: ибо
первый шаг к добродетели, как говорят
древние и новые моралисты, есть познание
гнусности порока.
Мысль,
что во времена невежества
не могло быть столько обманов,
как ныне, для того, что люди
не знали никаких тонких хитростей,
есть совершенно ложная. Простые
так же друг друга обманывают,
как и хитрые: первые - грубым образом,
а вторые - искусным, ибо мы не можем
быть ни равно просты, ни равно хитры. Вспомним
жрецов идолопоклонства: они были, конечно,
не ученые, не мудрецы, но умели ослеплять
людей, - и кровь человеческая лилась на
жертвенниках.
Сия учтивость,
сия приветливость, сия ласковость,
которая свойственна нашему времени и
которую новые Тимоны {Известно, что Афинский
Тимон был великий мизантроп. "Я люблю
тебя, - сказал он Альцибиаду, - за то, что
ты сделаешь довольно зла своему отечеству".}
называют сусальным золотом осьмого-надесять
века, в глазах философа есть истинная
добродетель общежития и следствие утонченного
человеколюбия. Не спорю, что отереть слезы
бедного, отвратить грозную бурю от своего
брата гораздо похвальнее и важнее, нежели
приласкать человека добрым словом или
улыбкою; но все то, чем мы можем доставить
друг другу невинное удовольствие, есть
должность наша - и кто хотя одну минуту
жизни сделал для меня приятною, тот есть
мой благодетель. Мудрая, любезная натура
не только дает нам пищу; она производит
еще и алую розу и белую лилию, которые
не нужны для нашего физического существования
- но они приятны для обоняния, для глаз
наших, и натура производит их. Учтивость,
приветливость есть цвет общежития.
"Спартанцы
не знали ни наук, ни искусств,
- говорит наш мизософ, - и были добродетельнее
прочих греков, - и были непобедимы. Когда
невежество царствовало в Риме, тогда
римляне повелевали миром; но Рим просветился,
и северные варвары наложили на него цепи
рабства" {Все, что Руссо говорит в своем
"Discours" ("Рассуждении" (франц.).
- Ред.), взято из "Essais" de Montaigne ("Опытов"
Монтеня (франц.). - Ред.), главы XXIV, "Du
Pedantisine" ("О педантизме" (франц.).
- Ред.). Жан-Жак любил Монтаня.}.
Во-первых,
спартанцы не были такими невеждами
и грубыми людьми, какими хочет
их описывать женевский гражданин. Они
не занимались ни астрономиею, ни метафизикою,
ни геометриею: но у них были другие науки
и самые изящные искусства. Они имели свое
нравоучение, свою логику, свою риторику,
хотя учились им не в академиях, а на площадях,
- не от профессоров, а от своих эфоров.
Не священная ли поэзия приготовила сих
республиканцев к Ликурговым уставам?
Песнопевец Фалес {Сей поэт Фалес жил прежде
мудреца Фалеса, или Талеса.} был предтечею
сего законодателя; явился в Спарте с златострунною
лирою, воспел счастие мудрых законов,
благо согласия и восхитил сердца слушателей.
Тогда пришел Ликург, спартанцы приняли
его как друга богов и человеков, которого
устами вещала истина и мудрость. Во время
второй Мессенской войны повелевал лакедемонцами
афинский поэт Тиртей; он пел, играл на
арфе, и воины его, как яростные вихри,
стремились на брань и смерть: доказательство,
что сердца их отверзались впечатлениям
изящного, чувствовали в истине красоту
и в красоте истину! - У них были и собственные
свои поэты, например Алкман, который "всю
жизнь свою посвящал любви и во всю жизнь
свою воспевал любовь"; были музыканты
и живописцы - первые гармониею струн своих
возбуждали в них ревность геройства;
кисть вторых изображала красоту и силу,
в виде Аполлона и Марса, чтобы спартанки,
обращая на них взоры свои, рождали Аполлонов
и Марсов, - были и риторы, которые в собраниях
народа или на печальных празднествах,
учрежденных в память Павзанию и Леониду,
убеждали и трогали сограждан своих, -
например, самые афинцы удивлялись красноречию
спартанца Бразида и сравнивали его с
лучшими из греческих ораторов. Законы
лакедемонские не запрещали наслаждаться
изящными искусствами, но не терпели их
злоупотребления. Для сего-то эфоры не
позволяли гражданам своим читать соблазнительных
творений сатирика Архилоха; для сего-то
велели они молчать лире одного музыканта,
который нежною, томною игрою вливал яд
сладострастия в души воинов; для сего-то
выгнали они из Спарты того ритора, который
хотел говорить о всех предметах с равным
искусством и жаром. Истинное красноречие,
одушевленное правдою, на правде основанное,
было им любезно, ложное, софистическое
- ненавистно. Их теория нравственности
поставлялась в пример ясной краткости,
силы и убедительности, так что многие
философы древности, например, Фалес, Питтак
и другие, заимствовали от них методы своего
учения.
Во-вторых
- точно ли спартанцы были добродетельнее
прочих греков? Не думаю. Там,
где в забаву убивали бедных
невольников, как диких зверей;
где тирански умерщвляли слабых
младенцев, для того что республика не
могла надеяться на силу руки их, - там,
следуя общему человеческому понятию,
нельзя искать нравственного совершенства.
Если древние говорили, что "самый спартанский
воздух вселяет, кажется, аретин", то
под сим словом разумели они не то, что
мы разумеем ныне под именем добродетели,
vertu, Tugend, а мужество или храбрость {Арети
происходит от Арис. Сим именем, как известно,
называется по-гречески Марс.}, которая
только по своему употреблению бывает
добродетелию. Спартанцы были всегда храбры,
но не всегда добродетельны. Леонид и друзья
его, которые принесли себя в жертву отечеству,
суть мои герои, истинно великие мужи,
полубоги; без слез не могу я думать о славной
смерти их при Термопилах, - но когда питомцы
Ликурговых законов лили кровь человеческую
для того, чтобы умножить число своих невольников
и поработить слабейшие греческие области:
тогда храбрость их была злодейством -
и я радуюсь, что великий Эпаминонд смирил
гордость сих республиканцев и с надменного
чела их сорвал лавр победы.