Центральный район

МОУ гимназия №1 

Гутенберг Александра

10-в класс 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Природа в поэзии А. Тарковского 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Научный руководитель:

Дроздович Светлана Николаевна, старший преподаватель

кафедры зарубежной литературы и МХК ИФППИ при  НГПУ 

Учитель:

Федосеева Надежда Алексеевна, учитель русского языка

и литературы высшей квалификационной категории 
 
 
 
 
 
 
 
 

Новосибирск - 2009 

• ВВЕДЕНИЕ  [2]
• КОНЦЕПЦИЯ ЧЕЛОВЕКА В МИРОЗДАНИИ [3]
• ЧЕЛОВЕК И ДРЕВЕСНЫЙ МИР [4]
• ИДЕЯ БЕССМЕРТНОСТИ ЖИВОГО [9]
• ЗАКЛЮЧЕНИЕ [10]
• СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ [12]

Введение

 

     Целью моей работы было исследование художественного мира Арсения Тарковского. Мне хотелось рассмотреть особую поэтическую образность этого поэта, понять философскую призму его видения мира.

     Но  для этого надо ощутить Тарковского как личность, как человека горестной биографии, узнать его жизнь. А она была очень непростой. Так, Тарковский родился в уездном городе Херсонской губернии. Его отец Александр Карлович в ссылке занимался журналистикой, сотрудничая с иркутскими газетами. Мать Мария Даниловна была учительницей. Арсений был вторым ребенком. Старший брат Арсения погиб. В семье преклонялись перед литературой и театром. По словам самого Тарковского, писать стихи он начал «с горшка». Компания молодых людей, с которыми общается Тарковский, пишет стихи. Мальчик, росший «в вате», избалованный любовью родителей, скитался по Украине и Крыму «без копейки в кармане», узнал, что такое настоящий голод, перепробовал несколько профессий. Тарковский живет на случайные заработки. Поступает на Курсы в Москве. Первые публикации Тарковского – четверостишие «Свеча» и стихотворение «Хлеб». В 20-е годы Тарковский становится сотрудником газеты «Гудок». В 1931г. он работает на Всесоюзном радио «старшим инструктором–консультантом по художественному радиовещанию». Примерно с 1933г. начинает заниматься художественным переводом. В 1940г. принят в Союз советских писателей. Воевал, был ранен, потерял ногу. Был награжден орденом Красной Звезды. В пятьдесят лет выходит его первая книга. В тот же год его сын кинорежиссер Андрей Тарковский получает Большой приз Венецианского международного кинофестиваля. Начало восьмидесятых годов знаменуется выходом трех книг поэта – «Зимний день», «Избранное», «Стихи разных лет». Но 86-й принес страшное горе – умер сын Андрей. После этого еще были три прижизненные книги.  Будучи человеком, внедренным в жизнь, знающим ее не понаслышке, Тарковский умел видеть не только обыденное, земное, реальное, но и мысленно проникать в таинство природы, причем, не рисуя ее, а постигая: «Я не живописец, мне детали / Ни к чему, я лучше соль возьму». Он стремился  к познанию и ощущению сложности и фантастичности ее законов, достижению космических  масштабов зрения на мир, где все связано со всем и все обладает языком , выражающим духовность: 

Мне бы только теперь до конца не раскрыться,

Не раздать  бы всего, что напела мне птица,

Белый день наболтал, наморгала звезда,

Намигала  вода, накислила кислица. 

«Мне  бы только теперь до конца не раскрыться…» 

     Такая одухотворенность обнаруживает и характер того «я», того лирического героя и стоящего за ним автора, который наделен совестью, нежностью и безграничной искренностью:

Я читаю  страницы неписаных книг,

Слышу круглого яблока круглый язык,

Слышу белого облака белую речь,

Но не слова для вас не умею сберечь,

А когда–то во мне находили слова

Люди, рыбы и камни, листва и трава.

«Я  прощаюсь со всем, чем  когда-то…»

Концепция человека в мироздании

 

     Одно  из самых емких, почти афористичных, стихотворений, передающих концепцию  взаимоотношения себя и живого мира, своей встроенности, неразрывности, растворенности в нем так и называется – «Посередине мира». Тарковский строит свою концепцию в трех строфах: 1-я -  «я и мироздание», 2-я – «я и время», 3-я – «я и другое «я». Первая же строка – кредо: «Я человек, я посредине мира». Этот словесный образ напоминает «золотое сечение» Микеланджело, где человек графически вписан в круг мирозданья. Тарковский органически ощущает себя центром огромного, но обозреваемого, данного в восприятии космоса. А вторая строчка переводит вектор человеческого положения из «вне» - «вовнутрь»: «за мною мириады инфузорий». То есть макрокосм и микрокосм пересечены на человеке, как центре всего, эти разнонаправленные безграничности перекрещиваются в природе личности человека.

     В первой строфе я - «мост», который соединяет пространство между двумя берегами, которые здесь также названы «космосами». Но еще человек – море («Два берега связующее море»). То есть мост – механизм соединения, и море – стихия жизни на земле. Интересно, что человек, оказывающийся в центре мира, определяет огромное и мельчайшее «мириадами», то есть безграничным числом. И еще важно, что эти полюса определяются местоположением относительно человека: «За мною – мириады инфузорий, / Передо мною мириады звезд». Эти пространственные глобальности подготавливают наше восприятие для исчисления другой предметности – самого человеческого тела. Оно равно им: «Я между ними лег во весь свой рост».

   Во второй строфе «я» – сравнивается с древним летописцем Нестором, а ведь летописец фиксатор, а тем и хранитель, времени, и в отличие от любых созидателей вымыслов пишет правду, истину. Но Тарковский играет сочетанием в одной метафоре нереальных фактов: Нестор, в уточнении назван «летописец мезозоя», то есть тот, кто является свидетелем таких глубин жизни, как ее доисторические времена и носителем знания всего в пространстве и времени. То есть глобальная фигура, причем обращенная в прошлое. И тут же «я» уподобляется пророку, увещевающему грешных людей и призывающему к праведности: «Времен грядущих я Иеремия». Только это библейский тип будущего. О связанности и неразрывности времен и следующие строки: «Я в будущее втянут, как Россия, / И прошлое кляну, как нищий царь». В них идея будущего связывается с неизбежностью существования России, как знака вечного, а, значит, и завтрашнего.

       В третьей строфе «я» сначала,  в первых двух строчках, продолжает  глобальное самоутверждение, доведенное  до максимума: «Я больше мертвецов  о смерти знаю, / Я из живого  самое живое». Абсолютизация «я»  как самого высшего даже в жизни и смерти может показаться гордыней, заносчивостью. Но мы понимаем, что это утрирование нужно для контраста, чтобы этой вознесенности противопоставить простое и трогательное, которое оказывается выше, и может посмеяться над взнесенным. Итак, «я» обнаруживает и реагирует на другое «я», уже не космичность, а конкретика становится  проявителем значения человека. И эта «лакмусовая бумага» – девочка, ребенок. Не равный, не личность с личностью, а крохотное существо.    

     Разобранное, нами стихотворение перекликается с другим стихотворением Тарковского «Ода». В нем «я» человека также огромно и безгранично: «В горло вобрать бы лучистое небо /  Между двумя океанами лечь». Но в то же время в связанности мужчина-женщина «я» становится мельчайшей песчинкой перед ее огромностью: «Под ноги лечь у тебя на дороге / Звездной песчинкою в звездный песок». Но одичность обращения к женщине, поднимая ее образ до максимума («приоткрыть мне твою высоту»), поднимает и его в силу общности в любовных отношениях («Вспыхнуть бы мне под стопами твоими»). 

Человек и древесный мир

 

      Идея  единства и взаимопроникновения  человека и природы органично  передано в таком стихотворении  как «После войны». В пяти его  строфах «разместилось» мироощущение человека, пережившего смерть многих, уход из реального бытия братьев и товарищей, но ощутившего не страх и безысходность, а гармонию с жизнью после жизни: «Меня хватило бы на все живое - / И на растения, и на людей, / В то время умиравших где-то рядом». Но  такое бытие (больше, чем реальное) объясняет и фантазийные формы взаимодействия всего со всем. Двойником опять, как и в предыдущих стихотворениях, становится растительная единица – дерево: «Как дерево поверх лесной травы / Распластывает листьев пятерню / И, опираясь о кустарник, вкось /  И вширь, и вверх распространяет ветви, / Я вытянулся понемногу». А далее идет образная метафорическая картина смерти человека и дерева, данная в сравнении ухода через метафору безжалостной стремнины (речной, водной  - для растения, смертельной, несущей во времени - для человека):

Как дерево с подмытого обрыва,

Разбрызгивая  землю над собой,

Обрушивается  корнями вверх,

И быстрина перебирает ветви,

Так мой  двойник по быстрине иной

Из будущего в прошлое уходит.

Вослед  себе я с высоту смотрю

И за сердце хватаюсь. 

«После  войны» 

      В этом тексте Тарковский с гамлетовской афористичностью задает вопросы  и отвечает на них с подлинно трагедийной  силой». «Я» снова неотделимо от своего двойника – дерева. Но горестность  усугубляется тем, что в отношении  человеческого существа «слабые, беспомощные корни» - это не только условие надежного роста и существования. Это и утрата корней в смысле духовности: «необуздан жизни произвол», произвол, который не мог бы возникнуть в укорененном в добре, правде и естественности мире людей. 

Кто мне  дал

Трепещущие  ветви, мощный ствол

И слабые, беспомощные корни?

Тлетворна смерть, но жизнь еще тлетворней,

И необуздан  жизни произвол. 

«После  войны» 

     Завершает стихотворение емкая философская  формула самоопределения автора: «А я – наместник дерева и Бога, /И осужден твоим судом за песню». Дерево и Бог становятся двумя высшими силами, которым служит лирический герой  стихотворения. «Я» уже не единокровный собрат дерева, а лишь его наместник. Иерархия расставляет приоритеты в пользу земного (человека), а в пользу природной сущности, равной Творцу (дерева). Но важно, что даже в таком высоком служении на земле, как наместничество высших, чистейших сил, « я» меньше того, кто еще не жил, а только сменит его в этой задаче. Последняя строчка обращена к ребенку как к существу безгрешному, лишенному опыта жизни, который всегда связан с замешанностью всего со всем. А ребенок – чист, он  - ангел:  

О, эти  руки с пальцами, как  лозы,

Открытые  и влажные глаза,

И раковины маленьких ушей,

Как блюдца, полные любовной песни,

И крылья, ветром выгнутые круто… 

«После  войны» 

     Примеров  самых разных моделей взаимосвязанности  и взаимопроникновения человека и растения в поэзии Тарковского  много. Например, в стихотворении 1956 г. возникает такая целостность: 

Я учился траве, раскрывая тетрадь,

И трава  начинала как флейта звучать.

Я ловил  соответствия звука и цвета,

И когда  запевала свой гимн стрекоза,

Меж зеленых  ладов проходя, как комета,

Я–то  знал, что любая росинка – слеза.

Знал, что  в каждой фасетке огромного ока,

В каждой радуге ярко стрекочущих крыл

Обитает горящее слово пророка,

И Адамову  тайну я чудом открыл. 

«Я  учился траве, раскрывая  тетрадь…» 

      «Я  учился траве» в данном контексте  синонимично «Я учился музыке», потому что трава начинала звучать голосом  самого нежного духового инструмента. Строка «Я ловил соответствия звука  и цвета» открывает еще один способ сочетания разного в одном: зеленый  цвет травы становится нежным подобно нежности звучащей флейты. Далее в каскаде природных открытий – «меж зеленых ладов проходя» (лады инструмента становятся ладами зелени), «в каждой фасетке огромного ока / Обитает горящее слово пророка» (глаз и крыло стрекозы становятся записью божественного слова) мыслящее «я» добирается до максимального открытия – сотворения мира («И Адамову тайну я чудом открыл»). А средством познания божественных глубин бытия (от Адама!) становится чудо – родство с природой.

     А. Тарковскому присущ глубокий гуманизм восприятия мира. Человек, прошедший войну, видевший страшные картины жестокости и цинизма, Тарковский всю жизнь испытывал преклонение перед красотой и чистотой природы. Образы леса – одни из самых волнующих и метафорически глубинных в его стихотворениях. Рассмотрим, как рождается особая метафорическая стилистика, передающая слияние души человека и души леса в стихотворении «Дриада»: 

Чем стала  ты, сестра моя дриада,

В гостеприимном  городском раю?

Кто отнял  дикую вольность твою?

Где же твои крыла, пленница сада?