Что такое обломовщина

Посмотрим на главные черты обломовского  типа  и  потом  попробуем  провести

маленькую параллель между ним и некоторыми типами того  же  рода,  в  разное

время появлявшимися  в нашей литературе.

В чем  заключаются главные черты обломовского характера?  В  совершенной

инертности*, происходящей от его апатии ко всему,  что  делается  на  свете.

Причина же апатии заключается отчасти в  его внешнем положении, отчасти  же  в

образе  его  умственного  и  нравственного  развития.  По  внешнему   своему

положению - он барин; "у него есть Захар и  еще триста Захаров", по выражению

автора.

Обломов говорит совершенную правду. История  его воспитания вся служит

подтверждением  его слов. С малых лет он привыкает  быть  байбаком  благодаря

тому, что  у него и подать и сделать - есть кому; тут уж даже и  против  воли

нередко он бездельничает и сибаритствует*. Ну, скажите пожалуйста,  чего  же

бы вы хотели от человека, выросшего вот  в каких условиях:

Такое  воспитание  вовсе  не  составляет  чего-нибудь  исключительного,

странного  в  нашем  образованном  обществе.  Не  везде,  конечно,   Захарка

натягивает  чулки барчонку, и т.п. Но не нужно  забывать, что подобная  льгота

дается  Захарке по особому снисхождению или вследствие высших  педагогических

соображении и вовсе не находится в гармонии  с  общим  ходом  домашних  дел.

Барчонок, пожалуй, и сам оденется; но он  знает,  что  это  для  него  вроде

милого  развлечения, прихоти, а в сущности он вовсе не  обязан  этого  делать

сам. Да и вообще ему самому нет надобности что-нибудь делать.  Из  чего  ему

биться? Некому, что ли, подать и сделать  для  него  все,  что  ему  нужно?..

Поэтому он себя над работой убивать не станет, что бы  ему  ни  толковали  о

необходимости и святости труда: он с малых лет  видит в своем доме,  что  все

домашние  работы исполняются лакеями и  служанками,  а  папенька  и  маменька

только  распоряжаются да бранятся за дурное исполнение.  И  вот  у  него  уже

готово  первое понятие - что сидеть сложа  руки почетнее, нежели  суетиться  с

работою... В этом направлении идет и все  дальнейшее развитие

Понятно, какое действие производится таким  положением  ребенка  на  все

его  нравственное  и  умственное  образование.  Внутренние  силы  "никнут  и

увядают" по необходимости. Если мальчик и  пытает  их  иногда,  то  разве  в

капризах  и в заносчивых требованиях исполнения  другими  его  приказаний.  А

известно, как  удовлетворенные  капризы  развивают  бесхарактерность  и  как

заносчивость  несовместна с уменьем серьезно поддерживать  свое  достоинство.

Привыкая  предъявлять  бестолковые  требования,  мальчик  скоро  теряет  меру

возможности и  удобоисполнимости  своих  желаний,  лишается  всякого  уменья

соображать  средства  с  целями  и  потому  становится  в  тупик  при  первом

препятствии, для отстранения которого нужно  употребить  собственное  усилие.

Когда он вырастает, он делается Обломовым, с  большей или меньшей  долей  его

апатичности и бесхарактерности, под более  или  менее  искусной  маской,  но

всегда  с одним неизменным качеством - отвращением  от серьезной и  самобытной

деятельности.

Много помогает тут и умственное развитие Обломовых,  тоже,  разумеется,

направляемое  их внешним положением. Как в первый раз они взглянут  на  жизнь

навыворот, - так уж  потом  до  конца  дней  своих  и  не  могут  достигнуть

разумного понимания своих отношений к  миру и к людям. Им потом и  растолкуют

многое, они и поймут кое-что, но с детства  укоренившееся воззрение  все-таки

удержится где-нибудь в уголку и беспрестанно выглядывает оттуда, мешая  всем

новым понятиям и не допуская их уложиться на дно  души... И делается в голове

какой-то хаос; иной раз человеку и решимость  придет сделать  что-нибудь,  да

не знает  он, что ему начать, куда обратиться...  И  не  мудрено:  нормальный

человек всегда хочет только того, что может  сделать; зато  он  немедленно  и

делает  все, что захочет... А Обломов...  он  не  привык  делать  что-нибудь,

следовательно, не может хорошенько определить, что  он может сделать  и  чего

нет, - следовательно, не может и серьезно, деятельно  захотеть чего-нибудь...

Его желания  являются  только  в  форме:  "а  хорошо  бы,  если  бы  вот  это

сделалось"; но как это может сделаться, -  он  не  знает.  Оттого  он  любит

помечтать  и  ужасно  боится  того  момента,   когда   мечтания   придут   в

соприкосновение с действительностью.  Тут  он  старается  взвалить  дело  на

кого-нибудь другого, а если нет никого, то на авось...

Все эти  черты превосходно подмечены  и с необыкновенной силой и  истиной

сосредоточены в лице Ильи Ильича Обломова. Не нужно  представлять себе, чтобы

Илья  Ильич  принадлежал  к  какой-нибудь  особенной  породе,  в  которой  бы

неподвижность составляла существенную коренную черту. Несправедливо было  бы

думать, что он от природы лишен способности  произвольного  движения.  Вовсе

нет: от природы он - человек, как и все. В ребячестве ему хотелось  побегать

и поиграть в снежки с ребятишками, достать  самому то или другое, и  в  овраг

сбегать, и в ближайший  березняк  пробраться  через  канал,  плетни  и  ямы.

Пользуясь часом общего  в  Обломовке  послеобеденного  сна,  он  разминался,

бывало: "взбегал на галерею (куда не  позволялось  ходить,  потому  что  она

каждую  минуту готова была развалиться), обегал по скрипучим  доскам  кругом,

лазил на голубятню, забирался в глушь  сада, слушал, как жужжит жук, и далеко

следил  глазами его полет в воздухе". А  то  -  "забирался  в  канал,  рылся,

отыскивал какие-то корешки, очищал от коры и ел всласть, предпочитая яблокам

и варенью, которые дает маменька". Все это  могло служить задатком  характера

кроткого,  спокойного,  но  не  бессмысленно-ленивого.  Притом  и  кротость,

переходящая в робость и подставление спины другим, - есть в человеке явление

вовсе не  природное,  а  чисто  благоприобретенное,  точно  так  же,  как  и

нахальство  и заносчивость. И между обоими этими качествами расстояние  вовсе

не  так  велико,  как  обыкновенно  думают.  Никто  не  умеет  так   отлично

вздергивать носа, как лакеи; никто так грубо  не ведет себя  с  подчиненными,

как те, которые подличают перед начальниками. Илья  Ильич,  при  всей  своей

кротости, не боится поддать ногой в рожу обувающему его Захару, и если он  в

своей жизни  не делает этого с другими, так  единственно потому, что  надеется

встретить противодействие,  которое  нужно  будет  преодолеть.  Все эти черты превосходно подмечены и с необыкновенной силой и истиной сосредоточены в лице Ильи Ильича Обломова. Не нужно представлять себе, чтобы Илья Ильич принадлежал к какой-нибудь особенной породе, в которой бы неподвижность составляла существенную, коренную черту. Несправедливо было бы думать, что он от природы лишен способности произвольного движения. Вовсе нет: от природы он -- человек, как и все. В ребячестве ему хотелось побегать и поиграть в снежки с ребятишками, достать самому то или другое, и в овраг сбегать, и в ближайший березняк пробраться через канал, плетни и ямы. Пользуясь часом общего в Обломовке послеобеденного сна, он разминался, бывало: "...взбегал на галерею (куда не позволялось ходить, потому что она каждую минуту готова была развалиться), обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе". А то -- "забирался в канал, рылся, отыскивал какие-то корешки, очищал от коры и ел всласть, предпочитая яблокам и варенью, которые дает маменька". Все это могло служить задатком характера кроткого, спокойного, но не бессмысленно-ленивого. Притом и кротость, переходящая в робость и подставление спины другим,-- есть в человеке явление вовсе не природное, а чисто благоприобретенное, точно так же, как и нахальство и заносчивость. И между обоими этими качествами расстояние вовсе не так велико, как обыкновенно думают. Никто не умеет так отлично вздергивать носа, как лакеи; никто так грубо не ведет себя с подчиненными, как те, которые подличают перед начальниками. Илья Ильич, при всей своей кротости, не боится поддать ногой в рожу обувающему его Захару, и если он в своей жизни не делает этого с другими, так единственно потому, что надеется встретить противодействие, которое нужно будет преодолеть. Поневоле он ограничивает круг своей деятельности тремя стами своих Захаров. А будь у него этих Захаров во сто, в тысячу раз больше -- он бы не встречал себе противодействий и приучился бы довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело. И такое поведение вовсе не было бы у него признаком какого-нибудь зверства натуры; и ему самому, и всем окружающим оно казалось бы очень естественным, необходимым... никому бы и в голову не пришло, что можно и должно вести себя как нибудь иначе. Но -- к несчастью или к счастью -- Илья Ильич родился помещиком средней руки, получал дохода не более десяти тысяч рублей на ассигнации и вследствие того мог распоряжаться судьбами мира только в своих мечтаниях. Зато в мечтах своих он и любил предаваться воинственным и героическим стремлениям. "Он любил иногда вообразить себя каким-нибудь непобедимым полководцем, пред которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, напр., народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия". А то он вообразит, что он великий мыслитель или художник, что за ним гоняется толпа, и все поклоняются ему... Ясно, что Обломов не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других,-- развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства. Рабство это так переплетается с барством Обломова, так они взаимно проникают друг друга и одно другим обусловливаются, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу. Это нравственное рабство Обломова составляет едва ли не самую любопытную сторону его личности и всей его истории... Но как мог дойти до рабства человек с таким независимым положением, как Илья Ильич? Кажется, кому бы и наслаждаться свободой, как не ему? Не служит, не связан с обществом, имеет обеспеченное состояние... Он сам хвалится тем, что не чувствует надобности кланяться, просить, унижаться, что он не подобен "другим", которые работают без устали, бегают, суетятся,-- а не поработают, так и не поедят... Он внушает к себе благоговейную любовь доброй вдовы Пшеницыной именно тем, что он барин, что он сияет и блещет, что он и ходит и говорит так вольно и независимо, что он "не пишет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе". И, однако же, вся жизнь этого барина убита тем, что он постоянно остается рабом чужой воли и никогда не возвышается до того, чтобы проявить какую-нибудь самобытность. Он раб каждой женщины, каждого встречного, раб каждого мошенника, который захочет взять над ним волю. Он раб своего крепостного Захара, и трудно решить, который из них более подчиняется власти другого. По крайней мере -- чего Захар не захочет, того Илья Ильич не может заставить его сделать, а чего захочет Захар, то сделает и против воли барина, и барин покорится... Оно так и следует: Захар все-таки умеет сделать хоть что-нибудь, а Обломов ровно ничего не может и не умеет. Нечего уже и говорить о Тарантьеве и Иване Матвеиче, которые делают с Обломовым что хотят, несмотря на то, что сами и по умственному развитию, и по нравственным качествам гораздо ниже его... Отчего же это? Да все оттого, что Обломов как барин не хочет и не умеет работать и не понимает настоящих отношений своих ко всему окружающему. Он не прочь от деятельности -- до тех пор, пока она имеет вид призрака и далека от реального осуществления: так, он создает план устройства имения и очень усердно занимается им,-- только "подробности, сметы и цифры" пугают его и постоянно отбрасываются им в сторону, потому что где же с ними возиться!... Он -- барин, как объясняет сам Ивану Матвеичу: "Кто я, что такое? спросите вы... Подите спросите у Захара, и он скажет вам: "барин!" Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите: -- на то наука!" И вы думаете, что он этим хочет только отделаться от работы, старается прикрыть незнанием свою лень? Нет, он действительно не знает и не умеет ничего, действительно не в состоянии приняться ни за какое путное дело. Относительно своего имения (для преобразования которого сочинил уже план) он таким образом признается в своем неведении Ивану Матвеичу: "Я не знаю, что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают; не знаю, богат ли я, или беден, буду ли я через год сыт, или буду нищий -- я ничего не знаю!.. Следовательно, говорите и советуйте мне, как ребенку..." Иначе сказать: будьте надо мною господином, распоряжайтесь моим добром, как вздумаете, уделяйте мне из него, сколько найдете для себя удобным... Так на деле-то и вышло: Иван Матвеич совсем было прибрал к рукам имение Обломова, да Штольц помешал, к несчастью.

И ведь Обломов не только своих сельских порядков не знает, не только положения  своих дел не понимает: это бы еще куда ни шло!.. Но вот в чем  главная беда: он и вообще жизни  не умел осмыслить дли себя. В  Обломовке никто не задавал себе вопроса: зачем жизнь, что она  такое, какой ее смысл и назначение? Обломовцы очень просто понимали ее, "как идеал покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом. Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным". Точно так относился к жизни и Илья Ильич. Идеал счастья, нарисованный им Штольцу, заключался ни в чем другом, как в сытной жизни -- с оранжереями, парниками, поездками с самоваром в рощу и т. п.,-- в халате, в крепком сне, да для промежуточного отдыха -- в идиллических прогулках с кроткою, но дебелою женою и в созерцании того, как крестьяне работают. Рассудок Обломова так успел с детства сложиться, что даже в самом отвлеченном рассуждении, в самой утопической теории имел способность останавливаться на данном моменте и затем не выходить из этого status quo, несмотря ни на какие убеждения. Рисуя идеал своего блаженства, Илья Ильич не думал спросить себя о внутреннем смысле его, не думал утвердить его законность и правду, не задал себе вопроса: откуда будут браться эти оранжереи и парники, кто их станет поддерживать и с какой стати будет он ими пользоваться?.. Не задавая себе подобных вопросов, не разъясняя своих отношений к миру и к обществу, Обломов, разумеется, не мог осмыслить своей жизни и потому тяготился и скучал от всего, что ему приходилось делать. Служил он -- и не мог понять, зачем это бумаги пишутся; не понявши же, ничего лучше не нашел, как выйти в отставку и ничего не писать. Учился он -- и не знал, к чему может послужить ему наука; не узнавши этого, он решился сложить книги в угол и равнодушно смотреть, как их покрывает пыль. Выезжал он в общество -- и не умел себе объяснить, зачем люди в гости ходят; не объяснивши, он бросил все свои знакомства и стал по целым дням лежать у себя на диване. Сходился он с женщинами, но подумал: однако чего же от них ожидать и добиваться? подумавши же, не решил вопроса и стал избегать женщин... Все ему наскучило и опостылело, и он лежал на боку, с полным сознательным презрением к "муравьиной работе людей", убивающихся и суетящихся бог весть из-за чего...

Дойдя до этой точки в объяснении характера  Обломова, мы находим уместным обратиться к литературной параллели, о которой  упомянули выше. Предыдущие соображения  привели нас к тому заключению, что Обломов не есть существо, от природы совершенно лишенное способности  произвольного движения. Его лень и апатия есть создание воспитания и окружающих обстоятельств. Главное  здесь не Обломов, а обломовщина. Он бы, может быть, стал даже и работать, если бы нашел дело по себе; но для  этого, конечно, ему надо было развиться  несколько под другими условиями, нежели под какими он развился. В  настоящем же своем положении  он не мог нигде найти себе дела по душе, потому что вообще не понимал  смысла жизни и не мог дойти  до разумного воззрения на свои отношения  к другим. Здесь-то он и подает нам  повод к сравнению с прежними типами лучших наших писателей. Давно  уже замечено, что все герои  замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого, что  не видят цели в жизни и не находят  себе приличной деятельности. Вследствие того они чувствуют скуку и  отвращение от всякого дела, в чем  представляют разительное сходство с Обломовым.