Адуев, Райский, Обломов как единый тип

Адуев, Райский, Обломов как единый тип

          План:

1. Александр Адуев («Обыкновенная история»)
2. Илья Ильич Обломов («Обломов»)
3. Борис Павлович Райский («Обрыв»)
4. Вывод
5. Литература

"Обыкновенная история"  — первое произведение Гончарова  — громадный росток, только что  пробившийся из земли, еще не  окрепший, зеленый, но переполненный  свежими соками. Потом на могучем  отростке, один за другим, распускаются  два великолепных цветка —  "Обломов" и "Обрыв". Все  три произведения — один эпос, одна жизнь, одно растение. Когда  приближаешься к нему, видишь, что  по его колоссальным лепесткам  рассыпана целая роса едва  заметных капель, драгоценных художественных  мелочей. И не знаешь, чем больше  любоваться — красотой ли всего  гигантского растения или же  этими мелкими каплями, в которых  отражаются солнце, земля и небо.

Гончаров вообще рисовал  только то, что любил, т. е.  с  чем  сжился,  к чему привык, что видел  не  раз,  в  чем  приучился  отличать  случайное  от типического. Между ним и его героями чувствуется все время самая тесная  и живая связь.  Адуева ,  Обломова ,  Райского  он не из одних наблюдений сложил,  - он их пережил. Эти романы - акты  его самосознания  и самопроверки.  В Адуеве самопроверка была еще недостаточно глубока; в Райском  самопроверочные задачи автора оказались слишком сложны.  Обломов - срединное и совершеннейшее  его создание.

Помещица Адуева в "Обыкновенной истории", отправляя любимого сына в Петербург, поручает его заботам дяди. Среди прочих наивных просьб о милом Сашеньке она дает наставление петербургскому чиновнику — "Сашенька привык лежать на спине: от этого, сердечный, больно стонет и мечется; вы тихонько разбудите его, да перекрестите: сейчас и пройдет; а летом покрывайте ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут под утро". Эта черта любви, соединенной с умственной ограниченностью, сразу определяет характер воспитания Александра. В том же письме, через несколько строк, говорится о крепостном человеке, лакее молодого барина: "Присмотрите за Евсеем: он смирный и непьющий да, пожалуй, там, в столице, избалуется — тогда можно и посечь". Растлевающее влияние крепостного права, впитавшееся в кровь и плоть целых поколений, и теплая, расслабляющая атмосфера семейной любви — таковы условия, в которых проходят детские и отроческие годы Александра Адуева, Райского, Обломова.

Праздность, сделавшаяся  не только привычкой, но возведенная  в принцип, в исключительную привилегию людей умных и талантливых, —  вот результат этого воспитания.

Александр приехал в Петербург, по собственному признанию, чтобы жить и "пользоваться жизнью", причем "трудиться  казалось ему странным". Когда  из редакции вернули молодому автору рукопись, он сказал себе: "Нет! если погибло для меня благородное  творчество в сфере изящного, так  не хочу я и труженичества: в этом судьба меня не переломит!" В работе видит он несомненный признак  отсутствия таланта, искры божьей и  вдохновения. От подобных взглядов один шаг до обломовского халата. Шаг  этот сделан Александром после двух- трех неудач в любви и литературе. "Узкий щегольской фрак, — говорит автор, — он заменил широким халатом домашней работы". "Я стремиться выше не хочу, — рассуждает он с дядей, — я хочу так остаться, как есть... Нашел простых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу — и прекрасно!.. Хочу, чтобы мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным". Вот целиком обломовская программа жизни. Александр Адуев — это Илья Ильич в молодости, и притом в более ранний период русской жизни. Интересно наблюдать на первообразе Обломова отблеск модных в те времена байронических идей — связь Обломова с героями Лермонтова и Пушкина. "Без малого в восемнадцать лет" Адуев уже "разочарован" и говорит о жизни с пренебрежением, подражая Печорину и Онегину.

Александр Адуев не захотел отставать от века. Он стал тем, кем был его дядя: деловым человеком, идущим «наравне с веком», с возможностью в будущем блестящей карьеры. Мечтательный романтик стал дельцом. Такой процесс перерождения был типичным явлением для русской действительности 30—40-х годов.

Под романтической настроенностью Александра скрывались черты эгоизма  и самовлюбленности. Превратившись в дельца, чиновника-карьериста, Адуев становится человеком с узкими, ограниченными интересами и мещанским пониманием жизни. Александр в общем-то человек самый заурядный, и только ему самому кажется, что он личность необыкновенная, «с могучей   душой».

Жизнь в столице, влияние  окружающей действительности в первую очередь, были главными причинами перерождения Адуева. Александр стал скептиком, разочаровался в жизни, любви, труде, творчестве.

В его прежнем облике мечтательного  романтика были и черты, свойственные юности, стремление «к высокому и прекрасному». Эти качества Гончаров в своем герое не осуждал. «Есть пора в жизни человека, — писал Белинский, — когда грудь его полна тревоги... когда горячие желания с быстротою сменяют одно другое ...когда человек любит весь мир, стремится ко всему и не в состоянии остановиться ни на чем; когда сердце человека порывисто бьется любовью к идеалу и гордым презрением к действительности, и юная душа, расправляя мощные крылья, радостно взвивается к светлому небу...  Но эта пора юношеского энтузиазма есть необходимый момент в нравственном развитии человека, — и кто не мечтал, не порывался в юности к неопределен-иному идеалу фантастического совершенства, истины, блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию — не одну только создаваемую поэтами поэзию, но и поэзию жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи грубых потребностей тела и сухого, холодного эгоизма».

«Адуев, — писал Гончаров спустя 32 года, — кончил, как большая часть тогда: послушался практической мудрости дяди, принялся работать в службе, писал и в журналах (но уже не стихами) и, пережив эпоху юношеских волнений, достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился, словом обделал свои дела. В этом и заключается «Обыкновенная история».

Гончаров на службе и в  салоне Майковых встречался со многими видными представителями чиновного мира. Он хорошо знал людец типа Адуевых. Вот что пишет об этом в своих воспоминаниях А. В. Старчевский: «Героем для повести Гончарова послужил его покойный начальник Владимир Андреевич Солоницын и Андрей Парфенович Заблоцкий-Десятовский, брат которого Михаил Парфенович, бывший с нами в университете и знакомый Ивана Александровича, близко познакомил автора с этой личностью. Из двух героев, положительных и черствых, притом не последних эгоистов, мечтавших только о том, как бы выйти в люди, составить капиталец и сделать хорошую партию, Иван Александрович выкроил своего главного героя. Племянник с желтыми цветами составлен из Солика (племянника В. А. Солоницына и Михаила Парфеновича Заблоцкого-Десятовского. — В. Л.)

В «Обыкновенной истории» Гончаров пишет, что писатель должен обозревать «покойным и светлым  взглядом жизнь и людей вообще», но выводов не делать. Это он предоставляет  читателю.

Обломов проще: у него нет  напускного байронизма и фразерства. В хорошие минуты он глубоко сознает  свое нравственное падение. Александр  Адуев в эпилоге радуется "фортуне, карьере и богатой невесте"; самодовольная пошлость противнее в нем обломовского сна и апатии.

Жизнь  Обломова  лишена стремлений к каким-либо переменам, напротив, более всего он ценит  уединение и покой.  Обломов  постепенно порывает связь сначала  со службой, а затем и со всем внешним  миром, с обществом. Халат, туфли  и диван,- вот что способствует погружению молодого человека в полную апатию. То, что этот человек нравственно  погибает, Гончаров дает нам понять, описывая быт  Обломова : "По стеклам лепилась паутина, напитанная пылью; зеркала... могли служить скрижалями для записывания на них по пыли заметок на память"; "Лежание у Ильи Ильича было его нормальным состоянием".

Илья Ильич  Обломов , когда-то резвый, живой и любознательный мальчик, влача праздное, паразитическое существование (зачем трудиться, когда на это есть триста Захаров!), постепенно опускается. Праздность становится его идеалом. "Жизнь в его глазах,- говорится в романе,- разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки - это у него синонимы; другая - из покоя и мирного веселья". Праздность, лень и апа тия настолько укоренились в Обломове , что он иной идеал жизни считает даже противоестественным. "Да разве я мучусь, разве работаю? - запальчиво объясняет Обломов своему слуге Захару.- Кажется, подать, сделать есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу! Стану ли я беспокоиться?"

"Илье Ильичу, — говорит  автор, — доступны были наслаждения  высоких помыслов; он не чужд  был всеобщих человеческих скорбей.  Он горько в иную пору плакал  над бедствиями человечества, испытывал  безвестные, безымянные страдания  и тоску, стремление куда-то  вдаль, — туда, вероятно, в тот  мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. Сладкие слезы потекут по щекам его..." Но вместе с тем у него со слугою происходят такие сцены: как-то Захар имел несчастье, в разговоре о переезде с квартиры, заикнуться, что "другие, мол, не хуже нас, а переезжают", — следовательно, и нам нечего беспокоиться. Илья Ильич страшно рассердился. "Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому..."

"Я — “другой”! Да  разве я мечусь, разве работаю?  мало ем, что ли? худощав или  жалок на вид?.. Я ни разу  не натянул себе чулок на  ноги, как живу, слава Богу!.. Я  ни холода, ни голода никогда  не терпел, нужды не знал, хлеба  себе не зарабатывал и вообще  черным делом не занимался..."

Как все это примирить  с благородными слезами Ильи Ильича, плачущего над бедствиями человечества? Не правдивее ли "безымянных страданий" другие, более конкретные мечты ленивого барина: "Ему видятся все ясные  дни, ясные лица без забот и  морщин, смеющиеся, круглые, с ярким  румянцем, с двойным подбородком  и неувядающим аппетитом; будет  вечно лето, вечное веселье, сладкая  еда да сладкая лень".

Если у него нет ничего искреннего, кроме мечтаний о подобном счастье, к чему лицемерие — "высокие  помыслы"? Читатель готов произнести Обломову жестокий и бесповоротный  приговор.

Но он переходит к сцене, где Илья Ильич навеки прощается  с Ольгой; она говорит ему: "Я  любила будущего Обломова! Ты кроток, чист, Илья; ты нежен... как голубь; ты прячешь  голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь  проворковать под кровлей... да я  не такая: мне мало этого, мне нужно  чего-то еще, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать — что  это такое, чего недостает, дать это  все, чтоб я... А нежность, где ее нет! — У Обломова подкосились ноги... Слово было жестоко; оно глубоко  уязвило Обломова... Он в ответ  улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: да, я скуден, жалок, нищ, бейте, бейте меня!"

Произнесет ли читатель и  теперь над несчастным человеком  едва не сорвавшийся с уст приговор? Разве какой-нибудь Штольц, гордый своими совершенствами, возбуждает столько любви и человеческой симпатии, как бедный Илья Ильич?

Обломов - ребенок, а не дрянной развратник, он соня, а не безнравственный эгоист или эпикуреец времен распадения. Он бессилен на добро, но он положительно неспособен к злому делу, чист духом, не извращен житейскими софизмами - и, несмотря на всю свою жизненную бесполезность, законно завладевает симпатиею всех окружающих его лиц, по-видимому отделенных от него целою бездною.¹

Переводчик произведений Гончарова на датский язык П. Ганзен писал ему: "Не только у  Адуева  и Райского, но даже в Обломове  я нашел столько знакомого и старого, столько и родного. Да, нечего скрывать, и в нашей милой Дании есть много обломовщины».²

Если задать вопрос, каким  образом писателем связываются  многочисленные персонажи и разнородные  сюжетные линии в единое романное целое (пять частей!), такой композиционно  связующей фигурой предстает  Борис Павлович Райский. Он рано остался  сиротой. Происходя из богатого аристократического рода, живет в Петербурге, в то время как его имениями управляют  опекун и дальняя родственница, Татьяна  Марковна Бережкова. Жизненный путь Райского в основных вехах повторяет Обломова. Он тоже заканчивает университет, служит в Петербурге (правда, не только в канцелярии, но даже «поступил в юнкера», однако «статская служба удалась ему не лучше военной»). Разочаровавшись, выходит в отставку, в том же ничтожном чине коллежского секретаря и с тех пор живет, не имея никаких обязанностей: «…Райскому за тридцать лет, а он еще ничего не посеял, не пожал и не шел ни по одной колее <…>. Он ни офицер, ни чиновник, не пробивает себе никакого пути трудом, связями. Будто нарочно, наперекор всем, остается недорослем в Петербурге».

В то же время его образ  несет в себе принципиально новые  черты. Райский – художник. Александр  Адуев, как мы помним, обнаруживает в себе дарование весьма скромных размеров. Борис Павлович, напротив, от природы награжден «божьей искрой» таланта. Его подвижная, впечатлительная натура проявляется еще в детстве. Повествуя о детских годах своего героя, Гончаров создает очерк развития талантливого ребенка; со всеми задатками и загадками артистической натуры. «Когда опекун привез его в школу, – рассказывает Гончаров, – <…> первым бы делом новичка было вслушаться, что спрашивает учитель, что отвечают ученики. А он прежде всего воззрился на учителя: какой он, как говорит, как нюхает табак, какие у него брови, бакенбарды…» В школе Райский увлекся живописью и выпросил у учителя рисования «головку» для копирования. Работе Борис предавался с упоением и восторгом – «на ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды <…> у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…»