Смеховая и зрелищная культура Древней Руси

Когда вор начинает разбирать кровлю на клети, он произносит: «Простирали небо, яко кожу, а  я крестьянскую простираю кровлю». Спучкаясь на веревке в клеть он говорит: «Сниде царь Соломон во ад, и сниде Иона во чрево китово, а я в клеть крестьянскую». Обходя клеть, вор говорит: «Обыду олтарь твои, Господи». Увидев кнут, комментирует: «Господи, страха твоего не убоюся, а грех и злые дела безпристанну». Выбрав все в крестьянском ларце, вор произносит священные слова: «Твоя о твоих тебе приносяще, а всех и за вся». Найдя у крестьянской жены «обрус» - платок, стал тем платком опоясываться и говорит: «Препоясывался Иисус лентием, а я крестьянской жены обрусом». Священными словами вор комментирует все свои действия до конца, пока он не уходит из дома; тем самым воровство противопоставлено священной службе.

3.2 Смеховое двоение  мира.

Смеховой мир является результатом смехового раздвоения мира и, в свою очередь, может двоиться во всех своих проявлениях. Чтобы  быть смешным, надо двоиться, повторяться. «Смеховая работа» по раздвоению мира действительности и смеховой тени действительности (смехового мира) не знает пределов. Обе половины могут быть равны, но могут быть и  не равными: вопрос – ответ, загадка  – разгадка. В этом раздвоение мира – мира и без того сниженного, смехового – происходит его еще  большее снижение, подчеркивание  его бессмысленности, «глупости». Смех делит мир, создает бесчисленные пары, дублирует явления и объекты  и тем самым «механизирует, оглупляет  мир». В «росписи о приданом» раздвоение касается только осмеиваемого мира. Сам  смеховой мир как бы удвоен, это  сказывается в двойном построении фраз, в разбивке каждого стиха  как бы на две половины:

Липовые два котла, да и те згорели до тла.

Сосновый кувшин, до везовое блюдо в шесть аршин.

Дюжина тарелок  бумажных, да две солонки фонтажных.

Парусиновая кострюлька, до табашная люлька.

Дегтярный шандал, да помойной жбан.

Щаной деревянной горшок, да с табаком свиной рожьок.

Сито с обечайкой  да веник с шайкой.

Формы раздвоения смехового  мира очень разнообразны. Одна из них  – появление смеховых двойников. Два комических персонажа в сущности одинаковы. Они похожи друг на друга, делают одно и то же, претерпевают сходные бедствия. Они неразлучны. По существу это один персонаж в двух лицах. Таковы Фома и Ерема в «Повести о Фоме и Ереме» («Русская сатира», с. 43-45). Оба принадлежат к низовому, кромешному миру – миру антикультуры.

 

4       Бунт «кромешного мира».   

Смех  связан со злом, и  он же есть благо и дарит благо.

А. Бергсон

Кромешный мир, антимир  не всегда является миром смеховым. Он не во всех случаях несёт в  себе смеховое начало и не всегда разоблачает  действительный, существующий мир, мир  своего рода житейского благополучия.

Когда летописец  рассказывает под 1071 г. о верованиях Белозерских волхвов, он изображает их представления о вселенной  как своего рода смеховой антимир. Согласно представлению волхвов, бог сотворил человека, когда мылся в бане, (как и кабак, баня - символ антимира), из вешки, мочалки, которую он бросил на землю; бог этот – Антихрист (то есть в данном случае «антибог» - дьявол), и сидит он в бездне.

Это картина мира служит возвеличиванию христианских представлений  и разоблачает волхвов, их ложь. Этот смеховой антимир, в данном случае, служит только возвеличению мира настоящего, истинного – мира христианских представлений.

Несколько иное положение  в «Слове о полку Игореве». Там  тоже говорится о мире, вывернутом наизнанку: «наниче ся годины обратиша». Былые победы Руси противостоят печальной современности автора «Слова». Игорь пересел из золотого княжеского седла в кощеево; на реке на Каяле тьма прикрыла свет; по Русской земле простерлись половцы; хула спустилась на хвалу; нужда треснула на волю. Поражения и несчастья русского народа не становятся, однако, смеховым миром, они вызывают сочувствие, а не смех. В «Слове» постоянно противополагается нынешнее поражение и нынешнее несчастье былому благополучию Руси. Нынешние бедствия – это антимир, однако антимир это не только не «смеховой», но вызывающий острую боль, острое сочувствие. Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности. Он должен быть миром ложным, фальшивым; в нем должен быть известный элемент чепухи, маскарадности. Он должен быть миром всяческих обнажений (отсюда один из символов антимира – баня), пьяной нелогичности и нестройности (отсюда другой символ антимира – кабак), нереальности (отсюда смеховые антиматериалы: рогожи, береста, лыко). Поэтому реальные поражения и общественные бедствия не могут быть изображены как смеховой мир.

Все знаки, служившие  в «Слове» знаками поражения  в «Задонщине» получают смысл победы. Они как бы выворачиваются, изменяются. Солнечное затмение в «Слове», в «Задонщине» превращается в яркое сияние солнца. Другие знаки обращаются к другой стороне – на царство Мамая: черные кости, которыми посеяна земля, уже не кости русских, а кости татар и означают татарское поражение.

«Задонщина» не подражание «Слову о полку Игореве», а произведение, переворачивающее знаковую систему последнего, обращающее поражение в победу, мир несчастья в мир благополучия, это «ответ» «Слову о полку Игореве», а сама Куликовская победа рассматривается как реванш за поражение на Калка^[4].

Два царства остаются, но не одно из них не является царством смеховым.

Впрочем, в «Задонщине» есть намек на то, что мир поражения, мир татарский – в известной мере мир смешной. В концу «Задонщины» говорится о бегство Мамая в Кафу, и это бегство несомненно рассчитано на смеховой эффект.

Поражение в «Слове»  не выводит Русь и князя Игоря  из мира упорядоченного. Мир поражения «Слова» - мир, остающийся все-же по – своему упорядоченным, горе обставлено плачем, повествование – знаками, символами и предзнаменованиями поражения. Поражение же Мамая смешно потому, что оно изображается в обманном образе пира, как своего рода чепуха.

Следовательно, чтобы  антимир стал миром смешным, он должен быть еще и неупорядоченным миром, миром спутанных отношений. Кромешный  мир – смешной сам по себе. Поэтому в произведениях, изображающих этот мир неупорядоченности, нет  еще до поры до времени сатирического  начала.

 

5       Юмор протопопа Аввакума   

Никогда не шутите иначе как  с умными людьми.

П. Буаст

«Смеховой», или «кромешный», мир, построенный скоморохами и  вообще шутниками всех разрядов, был  продуктом , в основном, коллективного творчества. Это – коллективный образ и во многом традиционный. Юмор Аввакума был существенной частью его жизненной позиции: его отношением к себе, в первую очередь, и к окружающему его миру, во вторую. Для Аввакума одной из самых важных проблем была проблема гордыни – гордостью своей праведностью, своим мученичеством. Смех – не только щит против гордыни, против преувеличения своих заслуг перед Богом, но и против всякого страха. Юмор смягчает страх мучений. Даже в совете о том, как идти навстречу смерти, Аввакум изображает эту смерть как комическую сцену: «да нарядяся хорошенко во одежду брачную, яко мученик Филипп, медведю в глаза зашедши плюнь, да изгрызет, яко мягонкой пирожок»^[5].

Ободрение смехом в  самый патетический момент смертельной  угрозы всегда было сугубо национальным, русским явлением. Спустя столетие Суворов шутками подбадривал  своих солдат перед битвой и на тяжелых переходах. Это тоже был  «национальный» смех. Житие Аввакума должно было не пугать, а указывать  на ничтожность переносимых мук, на тщетность усилий властей запугать сторонников истинной старой веры. Смех был не только жизненной позицией Аввакума – позицией, которая давала ему силы переносить гонения и  муки, - он был и его мировоззрением, утверждавшим призрачность всего существующего  в этом мире. Смех Аввакума это своеобразный религиозный смех, столь характерной  для древней Руси в целом, это  щит от соблазна гордыни, житейский  выход из греха и одновременно проявления к своим мучителям, терпения и смирения.

 

Заключение

Проанализировав «смеховой мир» Древней Руси, мы определили общую тенденцию в изображении русской действительности посредством смеха.         

Древнерусская смеховая стихия пережила Древнюю Русь и проникла в литературу и сегодняшнего времени.          

Без древнерусских  пародий на неудачников, нагих, плохо  одетых, бедных, голодных не было бы средневекового «государственного смеха»: маскарадов, шутовских праздников Петра I, снижение своего образа, саморазоблачение типичных для русского национального характера.          

Авторы притворяются дураками, «валяют дурака», делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе.         

Отсюда и многозначие слова «дурак». Это их «авторский образ», необходимый им для их «смеховой работы.Без смеховой традиции не было бы открытия юмористической и сатирической литературы: «смешно о серьезном, и серьёзно о смешном».          

Следовательно, через  постижение сущности смешного в  произведениях русской литературы разных веков мы пришли к следующим выводам: 

- для древнерусского  и средневекового смеха характерна  его направленность на наиболее  чувствительные стороны человеческого  бытия, в частности, против  самого смеющегося; 

- авторы древнерусских  пародий находятся во власти  определенной схемы построения  своего антимира – его модели;  

- в отличие  от простого балагурства смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа; 

- смеховой мир,  противоположный  миру абстрагированному, создан путем смехового деления; 

- два мира русской  сатиры XVII века не просто противостоят друг другу, но при этом оба мира действительны;  

- смех «Житий»  был не только жизненной позицией  автора, но и мировоззрением, которое  давало  ему и его религиозным последователям силы  переносить гонения и муки, т.е. учил кротости и смирению, а это одно из главных качеств русского национального характера (Соня Мармеладова – любимая героиня Ф.М. Достоевского в романе «Преступление и наказание» - воплощение кротости, смирения, любви  к ближним); 

- «злой» смех Аввакума  – предтеча «гоголевскому смеху»  сквозь слезы, чеховскому  обличению пошлости и праздности существования, «социальной педагогике» М.М.Зощенко с его задачей «при помощи смеха перестроить читателя».

Мы постарались  проследить зарождение юмористической и сатирической литературы через  анализ смеховой культуры Древней Руси и выявить сущность русского национального  менталитета.

 

Литература

1. ТОДЛР, 1958, т.14, с.264-265

2 .Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы., Л., 1971

3.Памятники истории  старообрядчества XVII век, кн I, вып. 1, Л., 1927

4. Пискаревский летописец. – В кн. Материалы по истории СССР. Т.II. Документы по истории XV-XVII вв. М., 1955

5. Послания Ивана Грозного. Подгот. текста Д.С. Лихачёва и Я.С. Лурье. Пер. и коммент. Я.С. Лурье. М.-Л., 1951.

6. Рассказы начальной русской летописи, М, Детская литература, 1997

7. Русская критика от Карамзина до Белинсконго, М, Детская литература, 1981