Предпосылки денежной реформы Е.Ф. Канкрина

Предпосылки денежной реформы Е.Ф. Канкрина  
Денежная реформа 1839–1843 гг. – реформа Е.Ф. Канкрина – считается самой успешной в истории России. В данной статье не будет исследоваться сама эта реформа. Представляется интересным рассмотреть предпосылки знаменитой реформы. Вначале отметим несколько любопытных фактов, обычно ускользающих от ученых, исследующих русские финансы первой половины XIX в. Эти факты позволяют несколько иначе взглянуть на саму реформу и ее главного идеолога. Дело в том, что сам Е.Ф. Канкрин будучи министром финансов Российской империи, по всей видимости, не хотел проводить реформу, идейным вдохновителем которой он считается. Такое предположение явно диссонирует с общепринятой точкой зрения, утвердившейся в историографии этой реформы, – будто бы Е.Ф. Канкрин буквально с момента утверждения в должности министра финансов готовился к предстоящей реформе российской денежной системы.  
Между тем, Е.Ф. Канкрин вплоть до 1837 г. ни о какой реформе денежного обращения не говорил и не писал. Так, известный русский экономист В.Т. Судейкин отмечал: «До 1837 г. у него совершенно не было твердого и ясного сознания о необходимости и своевременности денежно-кредитной реформы» ^*. Анализ трудов Е.Ф. Канкрина убедил В.Т. Судейкина в том, что взгляды министра финансов не претерпели никаких изменений по сравнению с периодом 20-х гг. XIX в. Иначе говоря, с того времени, когда были написаны главные его работы «Экономия человеческих обществ и состояние финансов» и «Очерки политической экономии и финансии», Е.Ф. Канкрин ничего нового не опубликовал. В.Т. Судейкин с сожалением констатирует: «Далее этого он не пошел, несмотря на новые факты жизни» ^*.  
Подобной точки зрения придерживался и П.Х. Шванебах, считавший Е.Ф. Канкрина главным противником проводившейся им же реформы денежного обращения. «Главным оппонентом “канкриновской” реформы был, в сущности, сам Канкрин», который «как-то неохотно шел на окончательную развязку монетного вопроса» ^*. По мнению исследователя, Канкрин не считал денежную систему, существовавшую в то время, внутренне противоречивой и поэтому нуждавшейся в реформировании: «Канкрин думал, а может быть, старался себя уверить в том, что существовавшая денежная система (на деле не более как поверхностно урегулированная денежная анархия), – эта система не имела какого-либо коренного недостатка, влекущего за собою необходимость неотложной перемены» ^*.  
Для самого П.Х. Шванебаха необходимость реформы была очевидна. В первую очередь, для того, чтобы устранить простонародные лажи (параллельное обращение серебряных и бумажных денег), столь характерные для эпохи Канкрина. Шванебаха возмущала позиция министра финансов, не расценивавшего эти лажи как серьезное зло для российского народного хозяйства. «Простонародный лаж – и здесь основное заблуждение Канкрина – он признавал какою-то придаточной, не столько экономической, сколько психическою болезнью и, подмечая, что явление не было повсеместным, он рассчитывал на возможность его искоренения полицейскими и уголовными мерами, без коренного переустройства монетной системы» ^*, – писал Шванебах. 
Судейкин разделял мнение Шванебаха относительно нерешительности Канкрина в вопросе реформирования денежного обращения. Он ссылался на другое высказывание министра финансов, демонстрировавшее его осторожность: «Наконец, по его мнению [Канкрина – А.Д.], в настоящем денежном положении Европы вовсе было бы несвоевременным приступить к какой-либо коренной кредитной операции» ^*. Еще более категоричным в оценке нерешительности Канкрина был П.П. Мигулин: «Таким образом, реформа денежного обращения производилась вовсе не по инициативе гр. Канкрина, а скорее вопреки его личного убеждения» ^*. Высказывание Мигулина можно интерпретировать как обвинение министра финансов в нежелании проводить реформирование денежной системы.  
Подобной точки зрения в оценке позиции Канкрина по вопросу денежной реформы придерживался и известный русский ученый И.И. Кауфман. Он был убежден, что «сознание необходимости преобразования вновь пробудилось при графе Канкрине независимо от него и развилось в очень большую и влиятельную силу, приведшую к постановке на очередь вопроса об искоренении решительными мерами зла, тогда причинявшегося расстройством денежной системы» ^*. В результате И.И. Кауфман делал вывод о том, что роль Е.Ф. Канкрина в проведении реформы была второстепенной. Кроме этого он отмечал, что роль его «далеко не положительная, а преимущественно отрицательная, заключавшаяся в порицании того, что по необходимости Государственный совет должен был сам вырабатывать силами своих членов» ^*. 
Приведенные выше суждения кажутся справедливыми, если рассматривать лаж как однозначно негативное явление, дестабилизировавшее денежную систему и экономическую жизнь, но если взглянуть на вопрос шире, можно отметить и положительные черты лажа, правда, они являются положительными с точки зрения государства, вернее, со стороны его фискальных интересов. Видимо, их и имел в виду Канкрин, оттягивавший начало денежной реформы насколько это было возможно. Перечислим ряд положительных, на наш взгляд, черт параллельного денежного обращения и простонародного лажа для экономики страны.  
Во-первых, параллельное денежное обращение было, как представляется, вполне адекватным для внутренне неоднородной экономики России. По сути, российское народное хозяйство представляло собой совокупность разнородных элементов, как с точки зрения хозяйственного развития, так и в территориальном аспекте. С одной стороны, были области с достаточно высоким по российским меркам уровнем экономического развития, такие как прибалтийские губернии, Великое княжество Финляндское, Царство Польское. Сюда можно отнести также территории с активно развивавшимся сельским хозяйством капиталистического типа (Юг России) и губернии, через которые велась внешняя торговля – Астраханская, Архангельская и, конечно, столичная – Петербургская губерния. Именно на этих территориях в денежном обращении доминировало серебро, ассигнаций было очень мало. Во всех других губерниях, уступавших по экономическому развитию названным территориям, в обращении господствовали ассигнации. Иначе говоря, более развитые и ориентированные на внешнюю торговлю регионы пользовались устойчивой серебряной валютой, а менее развитые в экономическом плане территории предпочитали дешевеющие год от года ассигнации.  
Естественно, такое положение дел не могло не вызывать противоречий как экономических, так и политических. «Обращение обесцененных бумажных денежных знаков отвечало интересам большей части дворян, имущество которых было в долгах» ^*. Действительно, обесценивающаяся валюта выгодна должникам, так как в этом случае инфляция частично «списывает» долговое бремя. Кроме того, слабая валюта создает дополнительные конкурентные преимущества для производителей. Помещики центральных российских губерний при помощи ассигнаций получали возможность успешнее сбывать свой основной товар – зерновые культуры относительно низкого качества по сравнению с аргентинской или американской пшеницей.  
Но подобное положение дел не могло устраивать вставших на капиталистический путь представителей дворянства и нарождавшуюся русскую буржуазию. Для них параллельное денежное обращение было «тормозом для развития капиталистической деятельности, обесценивало доходы от нее» ^*. Представители этой группы регионов были объективно заинтересованы в стабильной и дорогой валюте.  
Ситуация изменилась, начиная с 1817 г., после мероприятий правительства по сокращению бумажно-денежной массы. Курс ассигнаций стал медленно, но уверенно расти. Теперь уже должники стали страдать от повышения курса бумажной валюты, а кредиторы получать выгоду, хотя, на наш взгляд, ревальвация не имела столь серьезных и однозначных последствий по сравнению с простонародными лажами. На самом деле не столько простонародные лажи доставляли беспокойство держателям бумажных денег, сколько постоянные колебания курса ассигнаций. Вернее, даже не эти колебания, а неясность позиции государства в данном вопросе, отсутствие государственной воли, которая должна была бы выразиться в установлении твердого курса ассигнаций по отношению к серебряному рублю.  
Существовала и еще одна проблема, обсуждавшаяся в экономической литературе тех лет: «Не представляло ли допущение совместного хождения двух разнородных денежных единиц скрытой девальвации?» ^*. Под скрытой девальвацией подразумевалось обесценивание бумажных денег, вызванное вовлечением в совместный оборот с ними металлических денег. Сторонники этой точки зрения считали, что в подобной ситуации вступает в действие закон Грешема, который приведет к тому, что золото и серебро должны будут вытеснить из обращения ассигнации, так как они более стабильны, чем бумажная валюта. В результате сократившаяся потребность в ассигнациях вызывает чрезмерное увеличение общей денежной массы. Объем звонкой монеты в обращении стал увеличиваться после 1833 г., и этот процесс усиливался с каждым годом, что было обусловлено разрешением на прием золотой и серебряной монеты в уплату налоговых платежей.  
В.Т. Судейкин считал, что вопрос о девальвации бумажных денег был надуман и не имел под собой реальных оснований. Во-первых, потому что почти все сделки совершались наличными деньгами по текущему курсу, и контрагентам было все равно, в какой валюте осуществлять сделку: в бумажной или серебряной. В этом-то и заключается главная особенность параллельного денежного обращения, когда не существует фиксированного курса между разнородными валютами и, следовательно, не действует закон Грешема. Во-вторых, в условиях параллельного обращения валют в России все цены устанавливались с учетом соблюдения интересов всех вовлеченных в процесс обмена сторон, а именно и в ассигнациях, и в серебряной валюте.  
«Наконец, бумажные деньги не могут понизиться в силу того, что количество их не увеличивается и, будучи признаваемы законным средством платежей, они всегда будут иметь собственную цену, чем создается противовес всем понижателям их достоинства» ^*, – подчеркивал В.Т. Судейкин. Обратим внимание, что в этом высказывании Судейкина констатируется действительное уменьшение бумажно-денежной массы, имевшее место после 1818 г. Судейкин подразумевает, что вслед за уменьшением денежной массы должно происходить и действительно происходило пропорциональное повышение курса ассигнаций согласно количественной теории денег. Вместе с тем однозначно утверждать, что такая причинно-следственная связь между курсом бумажных денег и их количеством существовала, нельзя, ведь если одно событие происходит после другого, то не нельзя утверждать, что первое является причиной второго. Количественная теория денег редко подтверждается эмпирически, и не существует жесткой корреляции между количеством денег и их ценностью.  
Кстати, Судейкин касался еще одного интересного аспекта денежного обращения того времени, диссонирующего с количественной теорией денег. В 20–30-е гг. XIX в. правительством были произведены массовые выпуски казначейских билетов, так называемых «серий». Это были процентные ценные бумаги, что-то вроде облигаций. Они выпускались для финансирования чрезвычайных государственных расходов, при этом, «не имея вредного влияния на курс ассигнаций и не теряя собственного достоинства, условие, которое происходит от того, что они, представляя каждый 250 руб., приносят процент в сутки (для легкости счета) по 3 коп., а в год 10 руб. 80 коп. или 4,32» ^*. В российской хозяйственной практике казначейские билеты из-за нехватки денег выполняли функции средства обращения и по сути являлись такими же бумажными деньгами, как и ассигнации. Тем не менее, курс ассигнаций не упал, а, напротив, вырос. Итак, факт остается фактом: количество ассигнаций сокращалось, и их курс повышался. Судейкин, несомненно, был прав, когда отмечал это в качестве аргумента против девальвации бумажных денег.  
Существует еще один важный довод в пользу параллельного денежного обращения. Данный тип денежного обращения был чрезвычайно выгоден государству и не только с точки зрения уже отмеченных преимуществ, связанных с индексацией налогов и процентов по кредитам. С 1833 г., после того как было разрешено платить налоги серебром, поток последнего в казну резко возрос. Шванебах приводил следующие данные: «В 1829 г. приход монетою составил 13,8 млн рублей ассигнациями; поступления держались около этого до 1832 г., а затем обнаружился быстрый рост металлического прихода: 1833 – 23, 9 млн; 1834 – 25,8; 1835 – 38,5; 1836 – 38; 1837 – 43,9; 1838 – 58,2; 1839 – 96,3 млн рублей ассигнациями» ^*.  
Другую точку зрения относительно времени появления серебра в обороте разделял М.И. Туган-Барановский. Он считал, что приток серебра в каналы денежного обращения начался значительно раньше 1833 г., а именно, начиная с 1800 г. По его мнению, резкое падение курса ассигнаций в начале XIX в. вызвало соответствующее падение их покупательной способности. Это уменьшение покупательной силы бумажных денег сократило их возможности выполнять функцию средства обращения. «Для добавочного количества денег освободилось место, которое и было в скором времени занято звонкой монетой – ибо после 1817 г. новых выпусков ассигнаций не было» ^*. В качестве доказательства Туган-Барановский приводит данные, свидетельствующие о росте количества серебра в обращении. Эти данные показывают, что, начиная с 1801 г., происходит увеличение объемов чеканки серебряных монет, особенно резкий рост чеканки наблюдается в 1811–1820 гг. Тем самым подтверждается точка зрения самого М.И. Туган-Барановского о том, что серебро стало поступать в каналы денежного обращения значительно раньше 1833 г.  
Еще одним источником поступления серебра в каналы денежного обращения и, следовательно, его обесценения была иностранная серебряная монета. Конечно, само по себе ее появление в обращении не могло привести к падению ценности серебра, в этом были повинны русские спекулянты. Они скупали оптом иностранную монету на бирже по завышенному курсу, а затем по этому же курсу перепродавали розничным торговцам. Завышение курса происходило следующим образом. «Так, например, французская сорокафранковая монета ходила в обращении наравне с русским империалом, хотя по паритету эта монета содержала золота на 9 руб. 55 коп., т.е. эта монета применялась в обращении приблизительно на 5% выше своей внутренней стоимости» ^*.  
В.Т. Судейкин в своей работе «Восстановление в России металлического обращения (1839–1843 гг.)» приводит аналогичный пример, но в другом аспекте. Он рассматривает жалобу московских купцов на повышение курса ассигнаций из-за появления на рынке иностранной монеты. Купцы указывали, что «в обращении появились 20- и 40-франковики [франки – А. Д.], вследствие чего ассигнации поднялись на 2,5%». Действие закона вытеснения лучших денег худшими привело к тому, что «торговцы не желают получать монету за товар, а покупатели не могут дать ассигнаций, которые повысились за последние 7 месяцев на 2,5%» ^*. Торговцы принимали иностранную монету как аналог русского рубля, по мнению А.Д. Друяна, отчасти по незнакомству с ее металлическим достоинством, отчасти же по безразличию к этому вопросу. Им нужно было только избавиться от иностранной монеты по тому же курсу, по которому они ее купили. Из-за таких действий спекулянтов доверие к русскому серебряному рублю падало, что ускоряло его обесценение.  
По данным о чеканке серебряной монеты, приведенным выше, можно заключить, что у государства появились возможность резко увеличить свои запасы серебра, практически не прилагая особых усилий. Откуда поступала серебряная монета в обращение? Во-первых, из «кубышек», т.е. из личных запасов населения России. Звонкая монета извлекалась из сокровищ главным образом потому, что в обращении ощущался острый дефицит наличности, обусловленный, с одной стороны, сокращением массы ассигнаций, а с другой – экономическим ростом в стране. Кроме того, падение курса серебряных денег по отношению к бумажным также стимулировало их массовый приток в сферу обращения. Парадоксально, но факт: серебряный рубль стал относительно «худшим» видом денег по сравнению с ассигнациями, и, следовательно, население стремилось избавляться от обесценивавшейся валюты. Во-вторых, в рассматриваемый период в Россию начался приток серебра из-за рубежа. Ввоз иностранной серебряной монеты был обусловлен более выгодными ставками по депозитам в российских банках. «У нас минимальный рыночный процент 5, в других государствах – 2%– 1%» ^*,– отмечал В.Т. Судейкин.  
Е.Ф. Канкрин обращал внимание на еще одну причину, которая «состояла в большом развитии заграничной торговли российскими продуктами при замене многих иностранных изделий собственными» ^*. К тому же развитие внешней торговли сопровождалось наличием устойчивого положительного сальдо. Туган-Барановский писал, что: «Россия в течение ряда лет после окончания наполеоновских войн имела чрезвычайно благоприятный торговый баланс: серебро и золото приливали в страну и перечеканивались в монету» ^*. Внешнеторговый оборот России в эти годы характеризуется серьезной положительной динамикой. С 1822 по 1839 гг. наблюдался постепенный рост экспорта, что при стабильных объемах импорта привело к возникновению значительного положительного внешнеторгового сальдо.  
Благодаря рассмотренным выше процессам государство смогло значительно укрепить свой фонд драгоценных металлов, необходимый для поддержания стабильного обращения серебряных денег в стране, не приложив к тому никаких особых усилий. Ранее же для пополнения запасов драгоценных металлов правительство вынуждено было прибегать к внешним заимствованиям, которые к тому же обременяли казну процентными выплатами по долгам. Естественно, Канкрина устраивало такое положение дел, при котором улучшалось состояние государственных финансов, и он объективно не был заинтересован в демонтаже параллельной системы денежного обращения. Этим, наверное, и можно объяснить неторопливость министра финансов в проведении реформы денежной системы. Своеобразие сложившейся ситуации отмечал В.Т. Судейкин: «Следовательно, с полным правом можно утверждать, что последовавшее в 1812–1839 гг. допущение совместного обращения металлических и бумажных денег на нашем рынке, не оказывая влияния на обесценение последних, укрепило в то же время запасы металла в народном хозяйстве, что сделало возможным самое восстановление металлического обращение в стране» ^*. В целом можно согласиться с оценкой Судейкиным последствий параллельного денежного обращения в России в 1812–1839 гг.  
К положительным чертам параллельных денег и простонародных лажей относилась и субъективная их сторона, на которую обратил внимание П.П. Мигулин. Он указывал, что «так называемые “простонародные лажи” хотя и были до крайности вредны для народного хозяйства, – для устойчивости в расчетах, – тем не менее, сослужили свою службу: освоили народ с курсами, дали возможность все переоценить с ассигнаций на серебро, устранили несоответствие цены бумажных денег (на металл) с их покупною способностью (ценностью) – на другие товары» ^*. И действительно, мучаясь с простонародными лажами, население России осваивало азы рыночной экономики, вырабатывало навыки поведения в условиях неопределенности.  
Вместе с тем российское народное хозяйство только выиграло бы, если бы в нем сохранилось бумажно-денежное обращение, более соответствующее уровню развития российской экономики. Существовала и другая точка зрения на совместное обращение валют, утверждавшая, что параллельное денежное обращение, несмотря на многочисленные преимущества для государственных финансов, все же имело и недостатки для простого российского обывателя. Главный порок такой системы заключался в двойственности денежного обращения, что негативно отражалось на развитии производительных сил. «В основании мерила ценностей, как всякой другой меры, как меры времени, протяжения и тяжести, должно лежать единообразие, однообразная модель» ^*, – с присущей ему образностью и эмоциональностью утверждал малоизвестный экономист конца XIX века В.А. Белинский. По его мнению, в основание денежной системы должна была быть положена одна валюта, чтобы избежать множественности валютных курсов и спекуляций. «А потому только единообразная денежная система – или звонкая монета, или бумажные деньги – есть единственно правильная и может избавить нас от разъедающих современное общество биржевых курсов и всяческих денежных спекуляций» ^*,– писал он.  
Ряд ученых, например С.Ф. Шарапов, считали, что такой денежной единицей мог бы стать для России бумажный рубль. Бумажная валюта позволила бы более динамично развиваться экономике, в первую очередь, за счет больших возможностей в кредитовании народного хозяйства. Подобная точка зрения представляется не только оригинальной, но и рациональной для России, учитывая экономическое положение на тот момент. В России могла быть создана оригинальная денежная система, но государственная власть и российская общественность выступали за следование общемировым стандартам денежного обращения, основанного на монометаллизме.

К ИСТОРИИ ВВЕДЕНИЯ БУМАЖНОЙ ВАЛЮТЫ В РОССИИ: ПРЕДПОСЫЛКИ  И ПЕРВЫЕ ЭТАПЫ (XVIII ВЕК)  
В XVIII веке общероссийский рынок еще не сложился. Главным фактором, усложнявшим связи между различными регионами России, была обширность ее территории. Как писал, например, Ф. Бродель: "В таких масштабах и перемещения по необходимости удлинялись, становились бесконечными, нечеловеческими. Расстояния задерживали, усложняли все. Обменам требовались годы, чтобы замкнуться"[1].  
Во времена царствования Елизаветы Петровны были предприняты лишь первые серьезные попытки по упрощению денежного обращения в России, в которой формально "правил" серебряный рубль, но основной формой денег, использовавшейся в обороте, была все-таки медная монета, так как серебра в стране хронически не хватало.  
В 1757 году были утверждены параметры вексельного обращения, направленные на модернизацию денежного обращения. Основными задачами вексельного проекта являлись: удержание в казне серебреных денег; облегчение хождения медных денег; укрепление государственного кредита, а так же развитие вексельной пересылки денег. 
На эти цели из государственной казны было выделено 2 млн. руб. (в медной монете), которые были разосланы в 50 городов для организации вексельного обращения. В первую очередь эти деньги выдавались под векселя частным лицам, по которым они получали в Санкт-Петербурге (или на местах) медные же деньги в размере суммы, зафиксированной в векселе.  
Срок действия векселей был определен в 8 месяцев с ежемесячным удержанием 0,5%. Государство кредитовало, прежде всего, купцов для облегчения торговых связей со столицей. При этом речь шла только о Петербурге, что было обусловлено отсутствием в других городах соответствующей финансовой инфрастуктуры. Данное обстоятельство может быть также объяснено высокой степенью централизации российского государства. Правительство было заинтересовано в устойчивом снабжении столицы империи необходимыми ей товарами. 
Были также предусмотрены и залоговые операции, то есть выдача под векселя определенной суммы в медной монете с возвратом этой суммы в серебре. Это было выгодно для казны, очень нуждавшейся в драгоценном металле. С таких клиентов (в качестве поощрения) не взимался процент за предоставленный кредит. Необходимо отметить, что получить такие вексельные кредиты могли только купцы, торговавшие со столицей (Санкт-Петербургом). Правда, кредиты с возвратом в серебре особой популярностью не пользовались.  
Таким образом, в России впервые было введено именное вексельное обращение для частных лиц, дававшее им возможность не возить с собой большие суммы (главным образом медных) денег, что было очень удобно для торговых людей и способствовало развитию торговли.  
Успех эксперимента с векселями подтолкнул власти к расширению вексельной программы. "Именным указом" 21 июля 1758 года учреждены были в Санкт- Петербурге и Москве банки под названием банковых контор вексельного производства, для обращения внутри государства медных денег (Медный банк). Конторы состояли под ведомством монетной экспедиции и имели двоякую цель: устранить перевозку медных денег с одного места на другое и способствовать более быстрому обращению денег".[2]  
Как можно оценить этот вексельный проект? Скорее всего, положительно.  
Во-первых, несмотря на всю фрагментарность и ограниченность этих мер, векселя оживили внутреннюю торговлю, упрочили связи центра страны и периферии. Можно сказать, что было положено начало формированию общероссийского рынка.  
Вторым положительным итогом можно считать значительное облегчение перевода крупных денежных сумм в медной монете. В этом плане вексель был явно вне конкуренции. Чтобы была понятна величина этого "облегчения" можно привести следующий пример: 1000 рублей в серебряной монете составляли тяжесть почти в 1,5 пуда, в медной же монете -почти 60 пудов.[3]  
В-третьих, учреждение, так называемого медного банка знаменовало собой появление в России первого банка, который принимал "денежные вклады с платою за них процентов и отдававшего деньги в рост желающим".[4] То есть все люди, имевшие временно свободные деньги, получили возможность прирастить их путем помещения в банк. Кроме того, "хранение капиталов в банке и перевод их через посредничество банка представляли большое обеспечение в те времена, в которые грабительство и воровство были обыкновенными явлениями".[5] Правда, получение ссуд под вексель было обставлено многочисленными бюрократическими формальностями, преодоление которых требовало много сил и времени от тех, кто решился на такой шаг. К тому же векселя выдавались не на предъявителя, а на контору банка (хотя формально были именными), что существенно усложняло их обращение. Наиболее "экзотичным" было требование к вкладчикам уведомлять банк о своем желании получить деньги по векселю за год. 
Несмотря на отмеченные недостатки, российская вексельная система сыграла положительную роль. В качестве обобщающего вывода можно привести мнение известного русского экономиста Н.С.Мордвинова: "Но как скоро векселя заменили металлическую монету, при недостатке оной восприяли равное с нею достоинство и вексельное право поместилось в число законов, тогда обмены всякого рода умножились, расходы на пересылки и получение денег уничтожились, ускорилось движение денег, распространился круг обращения их, исчезли многочисленные затруднения, работа и всякое упражнение восприяли поощрение и новую деятельность".[6]  
Векселя нуждались в совершенствовании. Поэтому вполне логичным стало решение правительства о введении в России бумажных денег. В этой связи хотелось бы отметить тот факт, что бумажные деньги появились в результате правительственной политики, направленной на снижение издержек торговли (фискальные цели в денежной политике стали проявляться позже). 
Формально "отцом" русских бумажных денег может считаться Петр III, так как именно он подписал 25 мая 1762 года указ об уничтожении именных векселей и о выпуске взамен них 5 млн. банковских билетов. Эти банковские билеты должны были поступать в денежный оборот через Государственный банк и его конторы, расположенные в Санкт-Петербурге и Москве. "Сим конторам вверяем мы теперь тотчас 2 000000 рублей, один в серебряной, а другой в медной монете состоящие, прочие 3 000000 рублей вступят в оные через три года, а именно в каждый год по миллиону".[7] В этом же указе предписывалось " чтобы сии в самом деле за наличную монету ходили, и как таковые во все Наши казенные сборы поступали, не исключая из того таможенных"[8] . То есть бумажным деньгам не предписывался принудительный курс, они должны были быть только дополнительным средством обращения. 
Этот указ, однако, не был реализован, так как в июне этого же года, император Петр III был убит, а взошедшая на российский престол Екатерина II отменила проект выпуска бумажных денег как преждевременный. 
Но уже в 1768 году проект введения в оборот банковских билетов (банкоцеттелей)[9] был представлен (в Записке) Екатерине II, по всей видимости К.Е.Сиверсом (гофмаршалом и действительным камергером). Предполагалось, что с помощью банковских билетов можно было бы увеличить объем денежных средств для торгового оборота. Для эмиссии бумажных денег предполагалось создать специальный банк. Этот вновь создаваемый банк предусматривался как вспомогательный. И первоначально "...проект учреждения ассигнационного банка не выставлял целью его основания воспособление нуждам государственного казначейства".[10] То есть государство в первоначальных своих намерениях предусматривало создавать не новую денежную единицу с целью финансирования за ее счет дефицита бюджета, а только вспомогательную.  
Однако в 1768 году в России резко выросли военные расходы, связанные с началом русско-турецкой войны 1786- 1774 гг., вызвавшие острую нужду в денежных средствах. "Вследствие сего генерал-прокурор князь Вяземский представил проект о выпуске, вместо денег, ассигнаций...".[11]  
29 декабря 1768 г. появился манифест, которым Екатерина II фактически возобновляла бумажно-денежный проект своего покойного супруга. В екатерининском законе были воплощены те же идеи и принципы, что и в указе Петра III, с той лишь разницей, что он был изложен в более эффектной и помпезной форме. Кроме того, если указом Петра III создавался фонд из серебряных и медных денег для обеспечения обращения бумажных, то Екатерина II "избегла такой определенности, потому что серебряных денег обещать не могла за недостатком их, а медных давать не хотела, чтобы не поставить их в противоположность к серебряным".[12] П.А.Шторх восхищался прозорливостью императрицы, не взявшей на государство такого серьезного обязательства, по которому нужно было бы рано или поздно отвечать. По его мнению, именно это обстоятельство помогло так долго просуществовать ассигнациям. Такого же мнения придерживался и А.Н.Миклашевский, считавший, "...что фактически ассигнации были уже с самого момента их появления неразменными бумажными деньгами, а цена их, по незначительности количества, поддерживалась спросом народного хозяйства на этот вид орудий обращения". [13]  
Наименование новых бумажных денег в указе Екатерины II было иным, нежели чем в указе Петра III. "Что касается до названия ассигнаций, то оно дано было, потому что вошло в общее употребление со времени вексельного производства и вполне выражало ассигновку на ассигнационный банк, по которой Императрица принимала на себя и приемников престола обязательство "чинить всегда верный и исправный платеж"".[14]  
Согласно уже упомянутого указа, в феврале 1769 года были организованы ассигнационные банки в Петербурге и Москве "для вымена ассигнаций". "Хотя банки для вымена государственных ассигнаций и именуются один Санкт-Петербургским, а другой Московским, однако по существу своему составляют, так сказать, единое тело".[15] Основной функцией этих банков был обмен ассигнаций на металлические деньги, принимавшиеся от населения. Впрочем, им вменялась и обязанность выдавать металлические деньги. Главной же задачей, ставившейся перед банками, была задача совершенствования денежного обращения в стране. Предполагалось, что ассигнаций "выдаваемо будет столько, а не более, как в банках капитала наличного состоять будет"[16] .  
Каждому банку правительством было выделено по 500 тыс. руб. и банки должны были выпускать ассигнации только в пределах выделенных капиталов, а именно на 1 млн. рублей. Из этого следует, что по существу эти банки банками не являлись, а были своего рода разменными кассами. Сами ассигнации выпускал Банковский комитет при правительстве, а не банки. А.А.Мануилов отмечал, что ассигнационные банки "не были учреждениями, которые мы в настоящее время называем эмиссионными банками и их задача состояла в том, чтобы распределять между правительственными местами и поддерживать размен".[17]  
В итоге видно, что по своим свойствам и условиям выпуска ассигнации представляли собой дополнительные и более удобные средства обращения. Никакой самостоятельной роли они не играли, так как их количество зависело от запаса серебряных рублей в банках. Иначе говоря, ассигнации были представителями действительных денег в России; они несли на себе "отблеск серебряного рубля". Самостоятельными бумажными деньгами они не были, так как не являлись "в одно и тоже время мерилом стоимости и законным средством платежа".[18] Они, по мнению Гольдмана, были лишь суррогатом полноценных металлических денег.  
Еще один момент, пожалуй самый главный, который не позволял считать русские ассигнации полноценными бумажными деньгами: государство никого не обязывало принимать ассигнации в качестве законного платежного средства, но настаивало на том, чтобы "при всех казенных платежах свыше 500 рублей на каждые 500 рублей была вносима, по крайней мере, одна 25-ти рублевая ассигнация".[19] Ассигнации имели так называемый податной курс. 
Первые ассигнации были очень просто оформлены. Они представляли собой листы белой бумаги с водяными знаками, на которых находился номер ассигнации, в середине текст обязательства и соответствующий номинал (25, 50, 75 и 100 рублей), а также собственноручные подписи двух ответственных сенаторов, главного директора правления банков и директора одного из банков. В отличие от металлической монеты выпуск ассигнаций был очень выгоден для казны из-за низкой их себестоимости. За один лист ассигнаций казна платила 2 копейки, а номиналы на этих листах были от 25 рублей и выше. Этим и объясняется величина эмиссионного дохода государства. Кстати, выпускалась эта бумага для ассигнаций на принадлежавшей Сиверсу бумажной фабрике в Красном Селе под Петербургом. 
Относительно номиналов ассигнаций следует отметить еще один интересный факт. Такие высокие номиналы были специально предусмотрены для того, чтобы ассигнации "ходили" среди высших кругов общества. На это обратил внимание В.Т.Судейкин: "Как известно, в первую эпоху выпуска ассигнаций как императрица Екатерина II, так и государственные люди того времени высказывали мысль, что ассигнации крупных достоинств и выпущены с той целью, чтобы не доходили до крестьян, то есть правительство опасалось допустить их в мелкие обороты ".[20]  
Из-за слабой защиты ассигнации легко подделывались, особенно ассигнаций 75-ти рублевого достоинства (в них легко переделывались 25-ти рублевые ассигнации - нужно было изменить только одну цифру). Поэтому вскоре от выпуска 75-ти рублевых ассигнаций отказались, все они были выкуплены, уничтожены и никогда больше не выпускались. Среди населения особенно популярны были 25-ти рублевые ассигнации. 
На первых порах правительство было очень осторожным в выпуске новых денег. В результате проект вполне успешно развивался. Первоначально ассигнации были, что называется с "полным покрытием", поэтому русская публика встретила бумажные деньги с полным доверием: "курс их был от 100 до 103 за сто на монету".[21]  
Такая ситуация не могла долго продолжаться.  
В казне остро ощущалась нехватка денежных средств, в первую очередь для ведения практически перманентных войн, а так же для финансирования хозяйственного развития (государственных инвестиций). В этот период некоторые представители российской правящей элиты пришли к мысли о том, что с помощью бумажной валюты можно решить ряд хозяйственных проблем и ускорить экономический рост. Впервые с идеей увеличить объем ассигнаций в обращении выступил граф П.А.Шувалов. Он представил императрице Екатерине II записку, где изложил свои мысли по этому поводу. В записке говорилось о том, что невозможно в ближайшем будущем обойтись без новых выпусков ассигнаций. Шувалов объяснял это тем, что необходимые казне средства не могут быть получены путем займов и увеличения налогов. С помощью денежной эмиссии предполагалось одновременно решить проблему кассовых разрывов государственного бюджета и в то же время доставить правительству необходимые средства для финансирования государственных обязательств, а также улучшить положение дворянского и купеческого сословий. Кроме того, путем новых выпусков ассигнаций граф Шувалов предлагал расплачиваться по уже существующим внутренним государственным долгам. 
В качестве конкретных мероприятий предполагалось увеличить ссуды дворянству до 17,5 млн. рублей (под залог их земель), а так же выделить 11 млн. для кредитов городам. Сумма задолженности дворян возрастала в итоге до 23 млн. рублей с учетом ранее выданных ссуд. Государство намеривалось получить чистый доход от этих ссуд в размере 19 140 000 рублей, исходя из годовой ставки 8% сроком на 20 лет.[22]  
Оценивая записку графа П.А.Шувалова, можно утверждать, что она исходила из фискальных интересов государства и совсем не учитывала экономических последствий, к которым могла привести дополнительная эмиссия ассигнаций. Поэтому шуваловский проект не мог не вызвать противодействия со стороны той части высшей русской бюрократии, которая считала невозможным приносить в жертву денежную систему ради краткосрочных фискальных выгод. 
Решительным противником проекта П.А.Шувалова был влиятельный екатерининский сановник генерал-прокурор князь А.А.Вяземский. Он подал в мае 1786 года Екатерине II особую записку с возражениями против этого проекта. Он считал, что надежды правительства на производительное использование кредитов дворянством чересчур оптимистичны и ничем реально не подкреплены.  
Свои доводы Вяземский А.А. аргументировал фактами о задолженности дворян. Он утверждал, что в1750 году за дворянами числилось долгов на сумму 1 593 000 рублей. К 1775 году сумма задолженности возросла до 8 430 733 руб., из которых 4 379 686 руб. были позаимствованы в дворянских банках на льготных условиях. По мнению генерал-прокурора, новые кредиты еще больше усугубят и без того тяжелое положение дворянского сословия. Проект графа Шувалова предусматривал выдавать ссуды исходя из 40 рублей на одного крепостного. Выплаты по долгу предусматривались, как уже отмечалось, в размере 8 % годовых или 3 руб. 20 коп. Годовой же оброк, взимаемый помещиками с крестьян в то время, не превышал 3 рублей. 
Вяземский утверждал в этой связи, что оброки должны будут вырасти, чтобы перекрывать процентные платежи и тяжесть платежей по долгу фактически ляжет на крестьян. Он также не верил в производительное использование заемных средств. По мнению Вяземского, помещики направят кредиты на покупку товаров роскоши, а не средств производства или мелиорацию своих земель, то есть выгоду получат иностранные товаропроизводители, а не отечественные.  
Но правительство Екатерины II надеялось, что дворянство употребит ссуды производительно, и на возражение Вяземского не было обращено должного внимания.[23] План Шувалова был обсужден, одобрен специальной комиссией, с выводами которой согласилась и русская императрица.  
В итоге, в 1786 году, накануне русско-турецкой войны 1787- 1791 гг. правительство осуществило значительную эмиссию ассигнаций, исходя из соображений, предложенных П.А.Шуваловым. 
16 марта 1786 г. был опубликован Манифест, согласно которому должен был начаться обмен старых ассигнаций на ассигнации нового образца. В обращение были выпущены и ассигнации новых номиналов. "Во обеспечение хождению и оборотам денег, повелеваем установить ассигнации в 10 рублей и в 5 рублей, кои печатать для лучшего различения десяти рублевые на красной и пяти рублевые на синей бумаге разными образцами".[24] Любой желающий мог обменять старую ассигнацию на новую или получить взамен металлические деньги. 
Хотя во всех официальных документах речь шла об обмене на металлические деньги, фактически ассигнации обменивались исключительно на медную монету, что мало вдохновляло. Это была своеобразная проверка реакции публики на выпуск новых ассигнаций. Российское общество тем не менее благосклонно приняло новые деньги, правительство сочло это добрым знаком "и полагало возможным, не подрывая кредита, умножить количество их до 100 млн, тем более, что предстояла надобность в подкреплении средств казначейства".[25] (В этой цитате А.П.Шторха речь идет не о кредите в обычном смысле слова, а подразумевается курс ассигнаций).  
В 1786 году два разменных банка были объединены в один, названный Государственным Ассигнационным банком. Этот вновь образованный банк уже не занимался разменом ассигнаций на металлическую монету. Функции размена стали прерогативой Государственного Заемного банка. Ассигнационному банку было предоставлено право чеканки монет (для чего при банке был создан специальный монетный двор и для этих целей осуществлялась покупка золота и серебра за границей и меди в России) и дисконта, или учета векселей. Иначе говоря, Ассигнационный банк стал и коммерческим банком. Государство заранее готовилось к полному прекращению размена ассигнаций на наличную монету.  
Этим же манифестом предполагалась эмиссия ассигнаций на сумму 60 млн. рублей - в полтора раза большая, чем была до этого. Эти громадные деньги должны были пойти на следующие цели: 22 млн. должны были пойти в качестве ссуд дворянам, 11 млн. - городским магистратам, 50 млн. - на обмен старых ассигнаций, а оставшаяся сумма пойти на создание резервов на случай войны.[26] В этом же документе есть важный фрагмент, подтверждающий надежды правительства на то, что выдаваемые кредиты будут производительно использованы. "Щедрою рукою отверзая сокровища наши на нужды верных наших подданных, утешаем себя надеждою, что каждый дворянин воспользуется тем, и обратит нашу щедроту в сущую свою пользу, радея вящще о земледелии, о умножении произрастений нужных к пропитанию и для торговли, и, средством сим вспомогаем, возвысит всякое благоустройство своего хозяйства, заплатит долги отягощающие имение его, и не употребит к умножению вредной роскоши или инако во зло благой от нас помощи".[27]  
Однако ссуды, розданные дворянам и городам, пошли, по словам многих исследователей, на спекулятивную стройку домов и "способствовали развитию роскоши и расточительности".[28] Предсказания князя А. А. Вяземского сбылись с точностью. Кредиты были растрачены на покупку предметов роскоши, а курс ассигнаций, как и предупреждал Вяземский, стал падать. 
Тем не менее, несмотря на постигшую правительство неудачу, Россия впервые в своей истории попыталась стимулировать хозяйственное развитие за счет эмиссии бумажных денег. Неудачи в бумажно-денежной экспансии были вызваны тем, что она осуществлялась практически в феодальной стране. Ставку нужно было делать не на дворянство, а на купечество и мещан, отчасти и крестьян. Но в России того времени сделать это было невозможно. 
В Манифесте от 28 июня 1786 года в помпезной форме, характерной для екатерининской эпохи, было заявлено: "Узаконяем Самодержавною от Бога Нам данною властию, и обещаем святостию слова Царского за Нас и Приемников Императорского Российского Престола, что число банковских ассигнаций в никоем случае не долженствует простираться в Нашем Государстве выше 100 миллионов рублей".[29] Это слово не продержалось и 3 лет и государству опять понадобились деньги. 
С 1786 года ассигнации становятся "нашим обычным финансовым ресурсом" [30] саркастически замечал А.Н.Миклашевский. Других ресурсов, таких как доходы бюджета, полученные от сбора налогов, или внешние займы, у правительства просто не было. 
После массового выпуска ассигнаций в 1786 году их курс поколебался и стал падать. Это было и неудивительно, поскольку масштаб эмиссии был огромен (60 млн. руб.). Началась эпоха падения ассигнаций. 

1 Бродель Ф. Время мира. - М., 1992. - С.467.  
2 Шторх П. Материалы для истории государственных денежных знаков в России с 1653 по 1840 год. - СПб., 1868. - С. 28. 
3 Чечулин Н.Д. Очерки по истории русских финансов в царствование Екатерины II. - СПб., 1906. - С. 323. 
4 Шторх П. Материалы для истории государственных денежных знаков в России с 1653 по 1840 год. - СПб., 1868. - С. 29.  
5 Там же С. 29.  
6 Рассуждения о могущих последовать пользах от учреждения частных по губерниям банков. - Мордвинов Н. С. Избранные произведения. - М., 1945. - С.146. 
7 ПСЗРИ. Собр. 1-е. - Т. 15. - N 11.550. - С. 1021.  
8 Там же. - С. 1021.  
9 Происходит от нем. Zettel -так назывались бумажные деньги в некоторых южно-германских государствах и Австрии.  
10 Куломзин А. Ассигнации в царствование Екатерины II.// Русский вестник. - 1866.- N 5. - С. 219.  
11 Там же. 
12 Там же. - С. 31-32.  
13 Миклашевский А. Н. Деньги. - М., 1895. - С.575.  
14 Шторх П. Материалы для истории государственных денежных знаков в России с 1653 по 1840 год. - СПб., 1868. - С. 31.  
15 ПСЗРИ. Собр. 1-е. - Т. 18. - N N 13.219, 13.220. - С. 789.  
16 Чечулин Н. Д. Очерки по истории русских финансов в царствование Екатерины II. - СПб., 1906. - С. 332. 
17 Мануилов А. А. Учение о деньгах. - М., 1916. - С.176.  
18 Гольдман В. Русские бумажные деньги. - СПб., 1866. - С. 19. 
19 Чечулин Н. Д. Очерки по истории русских финансов в царствование Екатерины II. - СПб., 1906. - С. 323. 
20 Судейкин В. Т. Восстановление в России металлического обращения (1839-1843 г.). - М., 1891. - С. 42.  
21 Чечулин Н. Д. Очерки по истории русских финансов в царствование Екатерины II. - СПб., 1906. - С. 323.  
22 См.: Антонович А. Теория бумажно-денежного обращения и государственные кредитные билеты. - Киев, 1883. - С. 104.  
23 Там же. - С.105.  
24 ПСЗРИ. Собр. 1-е. - Т. 22. - N16.407. - С. 624.  
25 Шторх П. Материалы для истории государственных денежных знаков в России с 1653 по 1840 год. - СПб., 1868. - С. 36.  
26 ПСЗРИ. Собр. 1-е. - Т. 22. - N 16.407, N 16.481 - С. 616.  
27 ПСЗРИ. Собр. 1-е. - Т. 22. - N 16.407, N 16.481. - С. 622. 
28 Миклашевский А.Н. Деньги. - М., 1895. - С.576. 
29 Там же. - С. 617.  
30 Миклашевский А.Н. Деньги. - М., 1895. - С.575.ЭКОНОМИКА И РЕЛИГИЯ Дубянский А. Н. 
заведующий кафедрой истории экономики и экономической мысли Санкт-Петербургского государственного университета, 
доктор экономических наук 
 
К вопросу об осуждении ростовщичества и процента в христианстве В статье рассматривается вопрос о негативном отношении к проценту в христианском учении, особенно проявившемся в раннем христианстве. В качестве одной из причин христианского осуждения процента, возникающего из долговых отношений, автор рассматривает смешение понятий долга и грехаКлючевые слова: долг, грех, ростовщичество, ссудный процент, кредитор, христианство 
По мере становления товарно-денежных отношений в мировой экономике проблема ссудного процента связанная с его происхождением, сущностью и ролью в хозяйственном процессе становилась все более актуальной. В прошлом оценка роли процента исходила как из морально-этических принципов, диктуемых, в том числе и определенными религиозными постулатами, так и основывалась на реальной роли процента в экономике традиционного общества. Следует отметить, что подобное противопоставление принципов «справедливости» и хозяйственной целесообразности характерно для всей истории развития экономической науки вплоть до современных нам исследований. Однако особенно отчетливо это противопоставление проявляется в развитии теории процента. Анализ категории процента, пожалуй, как никакой иной экономической категории, представляет собой широкое поле для исследований на тему возможного сосуществования принципов социальной справедливости и экономической целесообразности. В современной экономической теории преобладает принцип хозяйственной целесообразности. Однако хотелось бы исправить в какой-то мере этот перекос в исследовании категории процента, остановившись в большей степени на принципах социальной справедливости. Обратимся для этого к религиозно-историческим аспектам происхождения процента как экономической категории. 
В Библии как в Ветхом, так в и в Новом Завете можно найти многочисленные заповеди, осуждающие ростовщичество. Вот, например, некоторые ветхозаветные установления, касающиеся займа и сопутствующего ему процента. «Если дашь взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста» (Исх. 22:25). Другой похожий по смыслу отрывок гласит, что: «Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришелец ли он или поселенец, чтоб он жил с тобою; не бери от него роста и прибыли и бойся Бога твоего; чтоб жил брат твой с тобою; серебра не отдавай ему в рост...». (Лев. 25: 36–37). 
В раннем христианстве ростовщичество, однозначно осуждалось и клеймилось позором. Так у Иоанна Златоуста можно найти следующие высказывания осуждающие ростовщичество: «Лихоимство бывает ли необходимости? Нет! Какая нужда, какая сила, скажи понуждает грабить? <...> если ты хочешь разбогатеть, то не лихоимствуй <...> приобретай [богатство] честное, — если только таковое бывает... богат тот, кто пользуется собственным... ¹ 
В «Декрете» выдающегося канонического юриста и болонского монаха Грациана ростовщичество приравнивалось к грабежу, и было недопустимым как для священников, так и для мирян. Запрещалось принимать в пользу церкви пожертвования от ростовщиков, т.к. деньги их были неправедно накопленными. Ростовщикам отказывали в причастии и христианском погребении². 
Богословы раннего средневековья и католическая церковь, следуя установлениям Священного Писания, однозначно определяли ростовщичество как грех и всячески осуждали его. Под ростовщичеством понимался довольно широкий состав деяний — любое предоставление денег или продуктов в долг ради получения прибыли. Все, что кредитор требует от должника сверх первоначальной суммы — постыдная прибыль, которую лихоимец обязан вернуть³. 
Наиболее веские аргументы против ростовщичества приводились в «Декрете» Грациана, на котором в XII в. основывалось средневековое каноническое право. В кодексе канонического права⁴ под ростовщичеством понимались все требования в обмен на заём сверх самого ссужаемого имущества. Считалась греховной и осуждалась даже сама мысль получить обратно что-либо сверх ссужаемого имущества. Основными следствиями, вытекающими из доктрины канонического права, были следующие: 
1. Ростовщичество порождается грехом алчности; 
2. Ростовщичество представляет собой кражу времени, прошедшего между ссудой и ее возвращением, т.е. продажу того, что даровано Богом всем людям в равной⁵ степени. 
3. Ростовщичество является грехом против справедливости. Эту мысль подробно развивал Фома Аквинский⁶. 
Несколько позже в XIII веке появился еще одна линия, по которой шло осуждение ростовщичества. Эта линия основывалась на противоестественности ростовщичества в буквальном смысле слова. Эту мысль средневековые ученые-схоласты заимствовали у Аристотеля. Фома Аквинский, повторяя высказывание древнегреческого философа, утверждал, что «деньги не рождают деньги». Аристотель, считал, что деньги созданы для меновой торговли и, следовательно, главной функцией денег, если выразиться современным экономическим языком, была функция денег как средство обращения. Древнегреческий философ считал, что ростовщичество «... делает сами денежные знаки предметом собственности, которые, таким образом, утрачивают то свое назначение, ради которого они были созданы: ведь они возникли ради меновой торговли, взимание же процентов ведет именно к росту денег»⁷. Следовательно, ростовщичество является грехом против самой природы, являющейся твореньем Господа. 
Кстати, к ростовщикам в средние века приравнивали и преподавателей — богословов, которые вне монастырских или соборных стен обучали студентов за плату (collecta). Святой Бернард клеймил их позором как «продавцов слов и торговцев таковыми», поскольку они продают знание, которое, как и время, принадлежит только Богу⁸. Следуя этой логике, репетиторство также представляет собой греховную деятельность. Правда, в дальнейшем тезис святого Бернарда не получил развития. 
Любопытно, но в Новом завете можно найти и тексты, одобряющие денежное предпринимательство. Например, известная притча о талантах (Матф, 25: 27) всем известна как своей сентенцией о том, что нельзя зарывать талант в землю. Правда, в тексте буквально речь идет о денежных единицах — талантах, а не таланте как врожденных способностях человека, его потенциале. В этой притче некий господин дал своим трем рабам соответственно пять, два и один талант, а затем потребовал от них отчета о том, как они использовали эти деньги. Одобрения хозяина вызвали действия рабов приумножившие первоначальные средства. Осуждался в этой притче только тот раб, который для сохранения талантов закопал их в землю. «Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! Ты знал, что я жну, где не сеял, я собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью...» (Матф, 25, 2–27). 
В приведенном отрывке заслуживает внимания символическая апологетика ростовщичества «я жну, где не сеял, я собираю, где не рассыпал», что лишний раз показывает, что в библейских писаниях можно без труда отыскать взаимоисключающие высказывания, в том числе и относительно ростовщичества. Это свидетельствует о том, что в обществе древних иудеев еще окончательно не сформировалось однозначное отношение к ростовщичеству. Однако в целом в священном писании содержится значительно больше высказываний осуждающих ростовщичество как социальное явление. 
Чем можно объяснить такое непримиримое осуждение ростовщичества? Вряд ли это негативное отношение может быть объяснено исходя из рациональных мотивов человеческого поведения. Представляется, что проблема заключается в том, что процент всегда сопровождается возникновением долговых отношений между ростовщиком и заемщиком. Дело в том, что в арамейском или древнесемитском языке, т.е. языке на котором была написана Библия, слова грех и долг обозначались одним и тем же словом. Эта двойственность значений слова долг, кстати, отражается в переводах священных текстов, в частности молитвы «Отче наш». В одних переводах строка «...и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» переводится со словом долг. В других вариантах перевода использовалось слово грех вместо долга и от этого несколько изменяются смысловые акценты «и прости нам прегрешения наши, как и мы прощаем тех, кто согрешил против нас». 
В русской традиции в переводе молитвы «Отче наш» используется слово долг «...и оставив нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Однако в синодальном переводе Евангелие от Луки (11, 4) возникает уже упомянутая двойственность, так как используется в одном случае слово грех, а в другом долг: «И прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему». Получается, что сначала речь идет о грехах, а затем о долгах. 
Вот это смешение долга и греха приводит к тому, что долг перед ростовщиком приравнивается, по сути, к Первородному греху. Основная идея христианского учения, если ее изложить утрированно (приношу извинения за ее слишком вольное изложение), сводится к тому, что Бог даровал человеку жизнь, и за это человек должен был быть благодарным создателю и, естественно, послушным Ему. Однако прародители человечества проявляют известное непослушание и неблагодарность, что приводит к тому, что все потомки Адама и Евы становятся вечными должниками перед создавшим их Творцом. Вечным долг становится потому, что он слишком велик и в силу этого является неоплатным. 
Таким образом, в христианстве возникает сюжет первородного греха, который переходил на всех потомков Адама и Евы, т.е. на все человечество. Грех должен искупиться — здесь мы видим долговую лексику, которая пронизывает все христианское учение. В Древнем, дохристианском мире человеческие жертвоприношения и особенно детские были достаточно распространенным явлением для искупления грехов. В Библии наиболее известный сюжет на эту тему связан с Авраамом и его сыном Исааком. Часто вместо людей приносились замещающие их жертвы: животные, имущество и др. 
Первородный грех, как известно, искупил за всех людей Иисус Христос, распятый на кресте⁹. Он тем самым взял на себя грехи людей и выступил в качестве искупительной жертвы, в частности, и для того, чтобы прекратить людские жертвы в искупление человеческих грехов. Если учесть уже упоминавшееся семантическое единство слов «долг» и «грех», то получается, что ростовщик претендует в какой-то мере на роль Бога по отношению к должникам, т.к. налагает на них долг, который они должны отдать во что бы то ни стало. Очевидна несопоставимость этих, если можно так можно выразиться, долгов, тем более, задолженность перед ростовщиком не может и не должна быть грехом, предполагающим какие либо санкции, будь то религиозные или светские. Это могло бы служить дополнительным доводом в осуждении ростовщичества, которые были предложены средневековыми богословами. Впрямую вопрос о совпадении греха и долга в священных текстах не ставится, но для древних иудеев и первохристиан это, вероятно, не было проблемой. В сакральном отождествлении смыслов греха и долга, на наш взгляд, может скрываться причина осуждения ростовщичества и процента, которое можно обнаружить в христианстве и других религиях, имеющих общие с ним корни. 

1 Иоанн Златоуст  Беседы на послание к Ефесянам. II.4 // Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского, в русском переводе : СПб., 1905. Т. XI в 2 кн. Кн.1. — С. 21. 
2 Стецюра Т.Д. Хозяйственная этика Фомы Аквинского. — М.: РОССПЭН, 2010. — С. 231. 
3 Стецюра Т.Д. Хозяйственная этика Фомы Аквинского. — М.: РОССПЭН, 2010. — С. 230. 
4 Под каноническим правом понимается совокупность решений католических церковных соборов и постановлений римских пап. Нормы канонического права регулировали в основном вопросы внутрицерковной организации, некоторые семейные отношения и