Особенности исторического пути в России

Конец 90-х годов XVIII в. был отмечен сильными неурожаями, но резко увеличились размеры  посевов. В 1794 г. посев в среднем по губернии вырос до 9 четвертей на тягло (11ц), однако урожай был скудным - всего сам-2.8 (30.8 ц). В итоге чистый сбор, несмотря на огромные усилия по расширению поля, составил только 32 пуда. То же произошло и в 1796 г. Посев достиг 10 четвертей на тягло (около 13 ц), аурожай-лишьсам-2.7 (около 35 ц), чистый сбор - 4.1 четверти (около 33 пудов). Можно предположить, что рост посевной площади шел за счет резкого ухудшения качества обработки почв. Подобная ситуация просматривается и в Тамбовской губернии. В 1781 г. при явно малом посеве 4.6 четверти на тягло (около б ц) и "средственном" урожае в сам-3.0 (около 18 ц) чистый сбор был очень скудным (около 18 пудов на душу населения). В 1794 г. посевы резко увеличились (7 четвертей на тягло, то есть около 9 ц), но год оказался неурожайным (сам-2.5, или на тягло 22.5 ц), чистый сбор не превысил 18.4 пуда на тягло (4 чел.). Напрашивается единственный вывод: резкое расширение посевов приводило к крайне примитивной обработке земли, что усугубляло неурожай. В 1795 г. история повторилась в ухудшенном варианте: посев 6.6 чет- верти (8.5 ц), урожай сам-2.0 (17 ц), чистый сбор катастрофичен - около 13 пудов. Думается, что динамика взаимосвязи приведенных здесь показателей довольно четко свидетельствует о трагическом тупике российского земледелия.  

В первой половине XIX в. мало что изменилось. Расчетная  потребность страны в продовольственном  зерне, по официальным данным, достигала 138 млн. четвертей (15456 тыс. т); реальный сбор зерновых в среднем за 10 лет составил 141 млн. четвертей (15792 тыс. т). Казалось бы, налицо четкое соответствие сборов и продовольственной потребности. Однако заложенная в этих расчетах норма потребления зерна и круп явно занижена (около 17.4 пуда на едока, или 278.4 кг) [7, с. 410]. Скажем, в Древнем Риме, по свидетельству Катона Старшего (II в. до н. э.), рабу при тяжелых физических работах давали в день 1.6 кг хлеба. Даже если считать, что припек составлял 50%, то в зерне норма будет равна почти 1 кг. В нашем случае суточная норма зерна - 762 г, а суммарная калорийность хлеба и круп чуть более 2 тыс. ккал. Кроме того, в приведенном расчете не учтен прикорм скота, а также необходимость продажи части зерна с целью получения денег на уплату налогов и податей, покупку одежды, покрытие хозяйственных нужд. Не учтены расходы зерна на винокурение, на экспорт.  

Во второй половине XIX в., после реформы 1861 г., душевой  сбор в Нечерноземье существенно  вырос (с 17 пудов до 20.4 пуда). Однако рост был достигнут главным образом  за счет расширения посадок картофеля. Зерновой сбор увеличился лишь до 18 пудов на душу населения. В целом же для населения России чистый душевой сбор составил к концу XIX в. около 21.5 пуда (с учетом картофеля) [8].  

В первые полтора  десятилетия XX в. в силу серии необычайно высоких (не только в России) урожаев существенно улучшилось положение в европейской части страны. Однако в рамках империи в целом ситуация была не столь благополучной. В период 1911-1915 гг. валовой сбор составлял ежегодно 4725 млн. пудов, а чистый сбор 4537 млн. пудов. С учетом картофеля эта цифра возрастает до 5105 млн. пудов. Используя данные о численности населения России в 1914 г. (около 179 млн. чел.), можно рассчитать величину чистого сбора на душу населения. Она равна 27.1 пуда. Если же вычесть долю ежегодного экспорта (в 1909-1915 гг. он составлял в среднем за год около 728 млн. пудов), то в конечном счете чистый сбор зерновых с учетом картофеля на душу населения составлял примерно 24.4 пуда, а без картофеля 21.2 пуда [9].  

В 80-х годах XVIII в. князь М.М. Щербатов впервые составил хлебный баланс России и вывел примерную величину чистого сбора на душу населения в 28 пудов. Фиксируя излишек в 4 пуда сверх нормы питания в 24 пуда на человека в год (а ведь это экспортные пуды в 1911-1915 гг.), князь заметил: "В случае хотя бы незначительного недорода должен наступить голод" [10]. События конца XIX-первой трети XX в. неоднократно подтверждали этот вывод. Таков парадоксальный итог многовекового и многострадального труда великорусского и в целом российского крестьянства.  

Может возникнуть закономерный вопрос: почему за долгие столетия крестьянство не выработало более или менее эффективных  методов интенсификации земледелия? Неужели элементарным удабриванием пашни нельзя было добиться хороших урожаев хотя бы в благоприятные по погоде годы?  

Отвечая на подобные вопросы, необходимо хотя бы вкратце  коснуться особенностей развития скотоводства в историческом ядре России, в ее Нечерноземье. Начнем с того, что  по нормам XIX в. для ежегодного удобрения парового клина нужно было иметь 6 голов крупного скота на десятину пара [11]. Поскольку стойловое содержание скота на основной территории России было необычайно долгим (198-212 суток), то, по данным XVIII-XIX вв., запас сена должен был составлять на лошадь - 160 пудов, на корову - около 108 пудов, на овцу -около 54 пудов [7, с. 388]. При пашенном наделе в 3-3.5 десятины на мужскую душу однотягловый крестьянин располагал наделом в 6-7 десятин пашни, а ежегодный пар составлял 2-2.3 десятины. Имея 12 голов крупного скота (точнее, в пересчете на крупный скот), он мог бы вносить на каждую десятину пашни один раз в три года по 24 т навоза. При благоприятной погоде именно это сулило высокие урожаи.  

Однако заготовить за 20-30 суток сенокоса 1244 пуда сена для  однотяглового крестьянина пустая фантазия. Выше уже говорилось, что, имея семью из четырех человек, земледелец был в состоянии обработать пашню размером в 3.75 десятины в трех полях; пар в таком случае был равен 1.25 десятины, норма скота - 7.5 головы. За 30 суток косец с помощниками мог заготовить примерно 300 пудов сена. Этого едва хватало на одну лошадь, одну корову и одну овцу, что, конечно, не обеспечивало пар "наземом", ибо на десятину пара приходилось 1.8 головы крупного скота. Но такое поголовье означало гибель хозяйства. "Средственный" крестьянин должен был иметь минимум 2 лошади, 2 коровы и 3-4 овцы, не считая свиней. Как же при 300 пудах сена прокормить скот?  

Факты свидетельствуют, что крестьянская лошадь в сезон  стойлового содержания получала около 75 пудов сена, корова, наравне с  овцой, -38 пудов. Таким образом, вместо 13 кг в сутки лошади давали б кг, корове вместо 8 или 9 кг - 3 кг и столько же овце. А чтобы скот не сдох, его кормили соломой. При такой кормежке удобрений получалось мало, да и скот часто болел и издыхал. В итоге в лучших, в частности монастырских, хозяйствах земля удобрялась раз в 6 лет, в крестьянских хозяйствах ~ раз в 9 лет ("Добрая земля назем раз путем примет - до 9 лет помнит", - гласит пословица). В XIX в. в Тульской губернии пашня удобрялась раз в 15 лет, в Орловском уезде Вятской губернии пар унавоживали раз в 12 лет, а всю землю - в 3 раза реже.  

Следует иметь  в виду, что воспроизводство скота  в Нечерноземье в определенной мере обеспечивалось за счет южнорусских  регионов, поставлявших, кроме того, мясное поголовье на рынки центра страны. Распашка плодородных степей ликвидировала этот ресурс. В начале XX в. А.В. Чаянов, характеризуя современную ему деревню, писал: "В большинстве русских губерний мы встречаемся с... наличностью кормового голода, когда абсолютно необходимое количество скота, требуемое иногда только для тяги и навозного удобрения, не может быть обеспечено кормовыми ресурсами" [12].  

Общий итог данного  обзора можно сформулировать так: практически  на всем протяжении своей истории  земледельческая Россия была социумом с минимальным совокупным прибавочным  продуктом. Поэтому если бы Россия придерживалась так называемого эволюционного пути развития, она никогда не состоялась бы как великая держава.  

Целесообразно вычленить важнейшие особенности  российского социума и хотя бы некоторые специфичные моменты  развития нашей государственности.  

Начнем с того, что в суровых природно-климатических  условиях Восточно-Европейской равнины  индивидуальное крестьянское хозяйство  так и не смогло порвать с общиной. Его крайняя слабость компенсировалась благодаря помощи крестьянской общины на протяжении почти всей тысячелетней истории русской государственности. Многие столетия великорусский пахарь мог сводить концы с концами, только прибегая время от времени к восполнению быстро нарастающей "выпаханности" полей путем разного рода лесных росчистей, сжигая срубленный лес и эпизодически получая высокие урожаи. Необходимость постоянного сведения лесов и осуществления целого ряда других хозяйственных функций укрепляла потенциал традиционной общинной организации. В свою очередь, сохранение общины повлияло - отчасти непосредственно, а отчасти и опосредованно - на характер русского этноса и российской государственности.  

Касаясь наиболее раннего периода отечественной  истории, важно подчеркнуть, что  сложившийся на этапе древнерусской  государственности механизм изъятия и концентрации княжеской властью совокупного прибавочного продукта возник не в силу необходимости баланса и сдерживания противоречий общества, расколотого на бедных и богатых. Наоборот, ведущими силами этого процесса были потребности политической самоорганизации множества общинных микромиров. В таком обществе еще не было социально и политически значимой верхушки крупных землевладельцев. "Великое переселение народов" приводило к ослаблению, а иногда даже к исчезновению местной знати, к резкому усилению военных вождей и дружины. Военно-дружинные элементы социумов, осваивающих или ищущих новые жизненные пространства, исторически были призваны форсировать устройство неких структур, необходимых для обеспечения жизни и быта военно-политической верхушки.  

В новейшей литературе появилась логически целостная  и довольно аргументированная концепция  существования на раннем этапе развития государственности так называемых "служебных организаций" (Польша, Чехия, Венгрия). Речь идет о создании властной элитой целой сети поселений, в каждом из которых жители из поколения в поколение специализировались на каком-либо определенном виде ремесла. Поселенцы такого рода имели особый статус, вовлекаясь в эту сферу как по принуждению, так и добровольно.  

"Служебные организации" подобного типа как бы обгоняли эволюционное развитие и компенсировали недостаточность развития производительных сил социума, позволяя удовлетворять нужды господствующего класса. Есть вполне очевидные свидетельства существования подобной структуры и в Древней Руси. Примером могут служить люди, содержавшие станы для объезда князем своей территории и заготавливавшие "корм" и припасы для лошадей, а также обширная сеть поселений бортников, бобровников, сокольников, рыболовов. Есть основание полагать, что подобные структуры функционировали у нас долгие столетия и сохранялись вплоть до XVII в., когда получили новый мощный импульс развития.  

Своеобразным  вариантом развития структур подобного  типа было функционирование государственной  власти как "власти-собственности", уходящей корнями в порядки и способы материально-бытового и военного обеспечения дружинной среды. Особую, хотя и неоднозначную, роль этот институт играл в статусном обеспечении наследников-княжичей, получавших "власть-собственность" в виде "удела-государства". Наследник становился главой "государства" с правом сбора ренты-налога и пользования им (совместно с дружиной) и иными имущественными правами, ибо других путей восполнения материальных ресурсов наследников великого князя еще не было.  

Следствием указанных  особенностей стал слишком рано начавшийся процесс так называемой феодальной раздробленности. В качестве некоей "тяги к единению" при невозможности  создания полноценных суверенных княжеств можно расценить сохранение особого  статуса Киевского великого княжения, наличие общего для всех законодательства и своеобразной иерархии княжеских столов в рамках единой династии Рюриковичей. Действительная раздробленность наступила значительно позже, сыграв зловещую роль - приведя древнерусский этнос в зависимость от Золотой Орды. Для социума с минимальным совокупным прибавочным продуктом ордынское иго было тягчайшим бременем в социально-экономическом плане. Кроме того, оно явилось тормозом становления государственности. К моменту падения ига в 1480 г. управление территорией Руси все еще совершалось, как в раннефеодальную эпоху, с помощью архаичного механизма личных временных поручений (в частности, института наместников). Только в середине XVI столетия наконец оформляются постоянные центральные органы управления.  

Формирование  единого Московского государства  шло в рамках резкого усиления государственной власти. Объективное  содержание этого процесса состоит  в реакции социума на реальную опасность разделить судьбу примитивных  земледельческих обществ и быть раздавленным любой внешней силой. Выстраданный опыт золотоордынского ига стимулировал энергию социума к выживанию путем оптимизации объема совокупного прибавочного продукта за счет формирования мощной государственной машины, способной преодолеть локальное сопротивление общинных микромиров при изъятии налогов и ренты.  

Задолго до установления крепостного права великие и  удельные князья активно использовали для государственных и даже домениальных нужд особый вид трудовой повинности населения - "посошную" службу. Периодически великие князья "велели сохами своими", то есть по поземельной разнарядке, производить в государстве самые разнообразные работы в объемах, существенным образом превышавших обычные государственные повинности. Посредством "посохи" к работам привлекались не только посадские (городские) и черные (волостные) люди, но нередко и крестьяне из боярских селений, поместий, а также из селений церковных иерархов и монастырей. Из числа посадских людей и волостных крестьян выбирали целовальников "к нашему (княжескому) делу", "к денежным сборам". Эта система получила дальнейшее развитие в XVI-XVIII вв., когда на государеву службу в финансовые органы и для торговли "казенными" товарами стали брать людей купеческого звания ("гостей", членов "гостиной и суконной" сотни, гильдейского купечества).