Император Тит

Введение.

Тит Флавий правил всего два года – с 79 по 81, – но именно в эти  годы произошло три самых известных, для нас, во всяком случае, события  в истории Древнего Рима. Во-первых, торжественное открытие крупнейшего  стадиона в мире – Колизея. Собственно, его официально название Амфитеатр  Флавиев, но это благополучно забылось. Во-вторых, извержение Везувия с  гибелью Помпеи. И, в-третьих, огромный по силе пожар в самом Риме.

Если учесть, что на мероприятиях по случаю открытия Колизея, а длились  они целый месяц, погибли сотни  гладиаторов и тысячи диких животных, то все три события – катастрофические. И римляне должны были вспоминать о Тите Веспасиане плохо, но как не странно, этот император единодушно считается одним из самых выдающихся, успешных и эффективных правителей. После смерти он был даже обожествлен.

В этом смысле древние римляне очень  дальновидные люди. Всякий раз после  смерти очередного императора Сенат  устраивал специальные слушания и выносил вердикт, как относиться к данному историческому персонажу  – обожествлять или проклинать. То есть это был цезарь, или это  был тиран, и вынесенное решение  обжалованию не подлежало – очень  разумно и практично. Не тратили  потом римляне десятилетия на споры вокруг какого-нибудь Нерона, Калигулы или того же Тита Флавия, с  одной стороны. С другой стороны, первые два – тираны, а третий – бог.

А если серьезно, то действительно, римлянам было за что хранить добрую память о Тите Флавии. Во-первых, он реформировал систему правосудия, придав ей те самые  основания римского права, которые  до сих пор изучают как классику правосудия. Во-вторых, за время его  правления не было никаких не то что казней, но даже и арестов  среди римских сенаторов –  это просто удивительное миролюбие. В-третьих, специальные программы  помощи пострадавшим от катастроф и  бедствий. Тот же Рим, практически  полностью выгоревший, успели отстроить  заново еще при самом Тите Флавии. Vox populi – глас народа назвал этого  императора "любовью и утешением  человеческого рода". И это  тем более ценно, потому что язвительный, но хорошо осведомленный историк  Светоний утверждал, что у Тита Флавия были все основания стать вторым Нероном. Так ведь не стал же.

Жизнь и правление Тита Веспасиана

 
 Тит, унаследовавший прозвище  отца, любовь и отрада рода  человеческого, наделенный особенным  даром, искусством или счастьем  снискать всеобщее расположение, – а для императора это было нелегко, так как и частным человеком и в правление отца не избежал он не только людских нареканий, но даже и ненависти, – Тит родился в третий день до январских календ, в год памятный гибелью Гая, в бедном домишке близ Септизония, в темной маленькой комнатке: она еще цела, и ее можно видеть.

Воспитание он получил  при дворе, вместе с Британиком, обучаясь тем же наукам и у тех же учителей. В эту пору, говорят, Нарцисс, вольноотпущенник Клавдия, привел одного физиогнома[4], чтобы  осмотреть Британика, и тот решительно заявил, что Британик никогда не будет императором, а Тит, стоявший рядом, будет. Были они такими друзьями, что, по рассказам, даже питье, от которого умер Британик, пригубил и Тит, лежавший рядом, и после того долго мучился  тяжкой болезнью. Памятуя обо всем этом, он впоследствии поставил Британику  на Палатине статую из золота и посвятил ему в своем присутствии другую, конную, из слоновой кости, которую  и по сей день выносят в цирке  во время шествия.

3. Телесными и  душевными достоинствами блистал  он еще в отрочестве, а потом,  с летами, все больше и больше: замечательная красота, в которой  было столько же достоинства,  сколько приятности; отменная сила, которой не мешали ни невысокий  рост, ни слегка выдающийся живот;  исключительная память и, наконец,  способности едва ли не ко  всем военным и мирным искусствам.  Конем и оружием он владел  отлично; произносил речи и  сочинял стихи по-латыни и по-гречески  с охотой и легкостью, даже  без подготовки; был знаком с  музыкой настолько, что пел  и играл на кифаре искусно  и красиво. Многие сообщают, что  даже писать скорописью умел  он так проворно, что для шутки  и потехи состязался со своими  писцами, а любому почерку подражал  так ловко, что часто восклицал:  «Какой бы вышел из меня  подделыватель завещаний!». Войсковым  трибуном он служил и в Германии  и в Британии, прославив себя  великой доблестью и не меньшей  кротостью, как видно по статуям  и надписям в его честь, в  изобилии воздвигнутым этими  провинциями.  После военной службы  он стал выступать в суде, больше  для доброй славы, чем для практики. В это же время женился он на Аррецине Тертулле, отец которой, римский всадник, был когда-то начальником преторианских когорт, а после ее смерти – на Марции Фурнилле из знатного рода, с которой он развелся после рождения дочери[6]. После должности квестора он получил начальство над легионом и покорил в Иудее две сильнейшие крепости – Тарихею и Гамалу. В одной схватке под ним была убита лошадь – тогда он пересел на другую, чей всадник погиб, сражаясь рядом с ним.

5. Когда вскоре  к власти пришел Гальба, Тит  был отправлен к нему с поздравлением  и повсюду привлекал к себе  внимание: думали, что его вызвал  Гальба, чтобы усыновить. Но при  вести о новом общем возмущении  он вернулся с дороги. По пути  он спросил оракул Венеры Пафосской,  опасно ли плыть дальше, а в  ответ получил обещание власти. (2) Надежда вскоре исполнилась:  он был оставлен для покорения  Иудеи, при последней осаде  Иерусалима[9] сам поразил двенадцатью  стрелами двенадцать врагов, взял  город в день рождения своей  дочери и заслужил такую любовь  и ликование солдат, что они  с приветственными кликами провозгласили  его императором, а при его  отъезде не хотели его отпускать  из провинции, с мольбами и  даже угрозами требуя, чтобы он  или остался с ними, или всех  их увел с собою.  Это внушило  подозрение, что он задумал отложиться  от отца и стать царем на  востоке; и он сам укрепил  это подозрение, когда во время  поездки в Александрию, при  освящении мемфисского быка Аписа  выступил в диадеме: таков был  древний обычай при этом священном  обряде, но нашлись люди, которые  истолковали это иначе. Поэтому  он поспешил в Италию, на грузовом  судне добрался до Регия и  до Путеол, оттуда, не мешкая, бросился  в Рим, и словно опровергая  пустые о себе слухи, приветствовал  не ожидавшего его отца: «Вот  и я, батюшка, вот и я!»

6. С этих пор  он бессменно был соучастником  и даже блюстителем власти. Вместе  с отцом он справлял триумф, вместе был цензором, делил с  ним и трибунскую власть и  семикратное консульство[10]; он принял  на себя заботу почти о всех  ведомствах, и от имени отца  сам диктовал письма, издавал  эдикты, зачитывал вместо квестора  речи в сенате. Он даже принял  начальство над преторианцами,  хотя до этого оно поручалось  только римским всадникам.

Однако в этой должности повел он себя не в меру сурово и круто. Против лиц, ему подозрительных, он подсылал в лагеря и театры своих  людей, которые словно от имени всех требовали их наказания, и тотчас с ними расправлялся. (2) Среди них  был консуляр Авл Цецина: его он сперва пригласил к обеду, а потом  приказал умертвить, едва тот вышел  на столовой. Правда, тут опасность  была слишком близка: он уже перехватил собственноручно составленную Цециной  речь к солдатам. Всеми этими мерами он обезопасил себя на будущее, но покамест возбудил такую ненависть, что вряд ли кто приходил к власти с такой  дурной славой и с таким всеобщим недоброжелательством.

7. Не только жестокость  подозревали в нем, но и распущенность  – из-за его попоек до поздней  ночи с самыми беспутными друзьями; и сладострастие – из-за множества  его мальчиков и евнухов и  из-за пресловутой его любви  к царице Беренике, на которой,  говорят, он даже обещал жениться; и алчность – так как известно  было, что в судебных делах,  разбиравшихся отцом, он торговал  своим заступничеством и брал  взятки. Поэтому все видели в  нем второго Нерона и говорили  об этом во всеуслышанье.

Однако такая  слава послужила ему только на пользу: она обернулась высочайшей хвалой, когда ни единого порока в нем не нашлось и, напротив, обнаружились великие добродетели.  Пиры его  были веселыми, но не расточительными. Друзей он выбирал так, что и последующие  правители в своих и в государственных  делах не могли обходиться без  них и всегда к ним обращались. Беренику он тотчас выслал из Рима, против ее и против своего желания. Самых  изысканных своих любимчиков он не только перестал жаловать, но даже не желал  на них смотреть на всенародных зрелищах, хотя танцовщиками они были замечательными и вскоре прославились на сцене.  Ничего и ни у кого он не отнял, чужую  собственность уважал как никто  другой и отвергал даже обычные и  дозволенные приношения. Щедростью  он, однако, никому не уступал: при освящении  амфитеатра и спешно выстроенных  поблизости бань он показал гладиаторский  бой, на диво богатый и пышный; устроил  он и морское сражение на прежнем  месте, а затем и там вывел  гладиаторов и выпустил в один день пять тысяч разных диких зверей.

 От природы  он отличался редкостной добротой. Со времени Тиберия все цезари  признавали пожалования, сделанные  их предшественниками, не иначе,  как особыми соизволениями, – он первый подтвердил их сразу, единым эдиктом, не заставляя себя просить. Непременным правилом его было никакого просителя не отпускать, не обнадежив; и когда домашние упрекали его, что он обещает больше, чем сможет выполнить, он ответил: «Никто не должен уходить печальным после разговора с императором». А когда однажды за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то произнес свои знаменитые слова, памятные и достохвальные: «Друзья мои, я потерял день!»

 К простому  народу он всегда был особенно  внимателен. Однажды, готовя гладиаторский  бой, он объявил, что устроит  его не по собственному вкусу,  а по вкусу зрителей. Так оно  и было: ни в какой просьбе  он им не отказывал и сам  побуждал их просить, что хочется.  Сам себя он объявил поклонником  гладиаторов-фракийцев, и из-за  этого пристрастия нередко перешучивался  с народом и словами и знаками,  однако никогда не терял величия  и чувства меры. Даже купаясь  в своих банях, он иногда  впускал туда народ, чтобы и  тут не упустить случая угодить  ему. Его правления не миновали  и стихийные бедствия: извержение  Везувия в Кампании, пожар Рима, бушевавший три дня и три  ночи, и моровая язва, какой никогда  не бывало. В таких и стольких  несчастиях обнаружил он не  только заботливость правителя,  но и редкую отеческую любовь, то утешая народ эдиктами, то  помогая ему в меру своих  сил.  Для устроения Кампании  он выбрал попечителей по жребию  из числа консуляров; безнаследные  имущества погибших под Везувием  он пожертвовал в помощь пострадавшим  городам. При пожаре столицы  он воскликнул: «Все убытки –  мои!» – и все убранство  своих усадеб отдал на восстановление  построек и храмов, а для скорейшего  совершения работ поручил их  нескольким распорядителям из  всаднического сословия. Для изгнания  заразы и борьбы с болезнью  изыскал он все средства, божеские  и человеческие, не оставив без  пробы никаких жертвоприношений  и лекарств.

 Одним из бедствий  времени был застарелый произвол  доносчиков и их подстрекателей. Их он часто наказывал на  форуме плетьми и палками и,  наконец, приказал провести по  арене амфитеатра и частью продать в рабство, частью сослать на самые дикие острова. А чтобы навсегда пресечь подобные посягательства, он в числе других постановлений запретил подводить одно дело под разные законы и оспаривать права умерших[18] дольше известного срока после их смерти.

9. Сан великого  понтифика, по его словам, он  принял затем, чтобы руки его  были чисты, и этого он достиг: с тех пор он не был ни  виновником, ни соучастником ничьей  гибели, и хотя не раз представлялся  ему случай мстить, он поклялся, что скорее погибнет, чем погубит.  Двое патрициев были уличены  в посягательстве на власть  – он не наказал их, а только  увещевал оставить эти попытки,  так как императорская власть  даруется судьбой, а все остальное  он готов им дать добровольно. (2) Так как мать одного из  них была далеко, он тотчас  послал к ней скороходов с  вестью, что сын ее вне опасности,  а их самих пригласил к семейному  обеду; а на следующий день  на гладиаторском зрелище нарочно  посадил их рядом с собой,  и когда ему поднесли оружие  бойцов, протянул его им для  осмотра. Говорят, он даже рассмотрел  их гороскоп и объявил, что  обоим будет грозить беда, но  не теперь и не от него: так  оно и случилось. (3) Брат не  переставал строить против него  козни и почти открыто волновал  войска, замышляя к ним бежать  – однако он не казнил его,  не сослал и не перестал  его жаловать, но по-прежнему, как  с первых дней правленья, называл  его своим соправителем и преемником, и не раз наедине молитвенно  и слезно просил его хотя  бы отвечать ему любовью на  любовь.

 Среди всех  этих забот застигла его смерть, поразив своим ударом не столько  его, сколько все человечество. По окончании представлений, на  которых под конец он плакал  горько и не таясь, он отправился  в свое сабинское имение. Был  он мрачен, так как при жертвоприношении  животное у него вырвалось,  а с ясного неба грянул гром. На первой же стоянке он  почувствовал горячку. Дальше  его понесли в носилках; раздвинув  занавески, он взглянул на небо  и горько стал жаловаться, что  лишается жизни невинно: ему  не в чем упрекнуть себя, кроме,  разве, одного поступка. (2) Что  это был за поступок, он не  сказал, и догадаться об этом  нелегко[20]. Некоторые думают, что  он вспомнил любовную связь  с женой своего брата; но  Домиция клялась торжественной  клятвой, что этого не было, а она бы не стала отрицать, если бы что-нибудь было: она  хвалилась бы этим, как готова  была хвастаться любым своим  распутством.

Скончался он на той же вилле, что и отец, в сентябрьские иды  на сорок втором году жизни, спустя два года, два месяца и двадцать дней после того, как он наследовал отцу. Когда об этом стало известно весь народ о нем плакал, как  о родном, а сенат сбежался к  курии, не дожидаясь эдикта, и перед  закрытыми, а потом и за открытыми  дверями воздал умершему такие благодарности  и такие хвалы, каких не приносил ему даже при жизни и в его  присутствии.