Церковь и большевизм

Путем властного государственного насилия он отменил старую систему  «симфонии» и воплотил в своем  Духовном регламенте принцип протестантского  территориализма. Св. Синод был не церковным, а государственным учреждением, сначала даже для всех вероисповеданий, а вскоре для одного только православного. Синод был признан восточными патриархами своим «собратом во Христе» и, таким образом, был формально законным каноническим правительством. Посему это лишь полемическая клевета римских богословов, повторяющих, что русская церковь двести лет существовала при незаконном устройстве. Св. Синод был формально законен, но, конечно, он не соответствовал каноническим нормам свободного церковного управления.

Положенные в его основу чуждые протестантские начала территориализма и в действиях самого Петра Великого, и в мотивах законодательства его времени, и, в особенности, в фактическом отношении к церкви последующих императоров в весьма большой степени уравновешивались и перевешивались традиционными началами прежних московских царей, «блюстителей правоверия и всякого в Церкви благочиния», как значилось в Основных Законах XIX века Российской Империи. Жесткая и стеснительная для церковной свободы система государственного давления на церковь смягчалась лишь личным благочестием монархов и правительственной поддержкой внешнего престижа чести церкви и епископата. Но все эти двести лет епископы и духовенство и наиболее просвещенные из верующих мирян не переставали тяжко вздыхать о попранной свободе церкви и стремиться к восстановлению ее канонического соборного строя.

К стыду старого императорского строя, даже и после введения конституции 1905 года он не решился поспешить  с созывом давно обещанного и  всеми ожидавшегося первого Всероссийского Церковного Собора. Лишь падение императорского правительства в 1917 году открыло  дорогу к свободному устройству церкви на канонических началах. Временное  правительство гордо было счастливой возможностью предоставить русской  церкви свободно собрать Всероссийский  Церковный Собор, на котором и  было восстановлено патриаршество  и вся каноническая система церковного самоуправления до приходов включительно. Отношения церкви к новому государственному строю намечались на основе полной независимости церкви как высокого национального учреждения, покровительствуемого государством. Большевистская катастрофа аннулировала эти надежды и создала  для русской церкви режим перманентного  гонения, во время которого церковь  черпает силу своего самосохранения в тех началах внутренней свободы  и самоуправления, которые она  получила от своего учредительного собора 1917 — 1918 гг. [3, 112]

Теперь русская православная церковь на пороге новой жизни  и отношений к новой форме  государства. С ее старым императорским Св. Синодом ушли в невозвратное прошлое последние пережитки на Востоке древней римско-византийской теократии, «симфонии» православного царства, старых систем теперь ни с Востока, ни с Запада нельзя даже позаимствовать, ибо везде они просто исчезли или глубоко видоизменились, обветшали и потеряли свой прежний дух. Строй государств Европы за XIX век глубоко видоизменился. Государство стало иным, а потому и старые системы отношений к нему церкви потеряли под собой почву. Значит, новая система взаимоотношений церкви и государства в наше время диктуется прямой необходимостью даже тем косным консерваторам, которые хотели бы во имя исторической романтики вернуть невозвратное прошлое.

В чем сущность происшедшей  перемены? В том, что государство  в ряде революций XIX века утвердило  свою природу как абсолютно светскую, внерелигиозную, ибо дух времени признал единым бесспорным идеалом общечеловеческой солидарной деятельности только одну верховную ценность светской цивилизации и культуры. Государство — орган и слуга этой ценности. Религия ставится в ряд не общеобязательных, а специальных интересов отдельных лиц и групп в нациях и человечестве. Прежний знак равенства между религией и нацией и государством начисто отрицается. Для старого вида теократии в новом мировоззрении европейского человечества не остается никакого места. В этом новом правовом, конституционном государстве XIX и XX веков, неизбежно демократическом, т.е. опирающемся на всеобщее голосование, безразлично при монархической или республиканской форме правления, религии и церкви отводится, на основе общих гражданских свобод, место в ряду других общественных и культурных функций, каковы наука, искусство, индустрия, торговля... Ввиду великого исторического национального прошлого христианских церквей, конечно, по инерции это место оказывается наиболее видным и привилегированным. Жизнь и деятельность церквей остается на уровне норм публичного права. Так дело обстоит во многих протестантских (Скандинавия, Голландия, Германия) и католических (Венгрия, Польша) странах. Церковь все еще осознается как некий организм первого ранга [4, 211].

Старая, казавшаяся очень радикальной формула Кавура libera chiesa in stato libero (свободная церковь в свободном государстве) все же мыслит церковь (конкретно, в уме итальянского министра, католическую) как некий великий институт, как некий status in statu. Государства и конституции наиболее модерные (Франция, Чехословакия, Испания, Бельгия) провозглашают более радикальное начало «отделения церкви от государства». В этом лозунге заложена прямая историческая война против римско-католической церкви и ее архаических теократических претензий. Отделение церкви от государства политически проводится как изгнание церкви из старых государственных позиций: казенного обеспечения, народного просвещения, обслуживания армии, совершения актов публичного права, конфессионального брака, метрикации, присяги. Крайним лозунгом этой секуляризации государства и устранения из недр его всяких церквей является лозунг немецкой социал-демократии о религии как Privatsache, как о «частном деле» каждого индивидуума. На деле это ложное ультраиндивидуалистическое истолкование религии нигде государственно не осуществляется, ибо всем ясно, что религия есть такое же не приватное, а социальное явление, как наука, искусство и вся вообще культурная жизнь человечества. Поэтому в новых конституциях религиозные организации и церкви приравниваются, по меньшей мере, ко всякого рода другим зарегистрированным и легализованным обществам, а что касается больших национальных исторических церквей, то и к так называемым самоуправляющимся организмам в государстве, каковы, например, коммунальные, муниципальные и корпоративные самоуправления [4, 213].

К этому именно началу «самоуправления» в настоящее время сводится то идейное и политическое русло, по которому должна течь жизнь церквей  в новом государстве. Для сохранения своей свободы, своего достоинства, силы своей миссии в мире церкви теперь уже нет смысла стремиться к прежнему союзу с государством. Оно перестало быть другом церкви. Скорее, стало врагом, то скрытым, то явным. Оно перестало быть лично  религиозным в лице своих глав (Landesherr, по немецкой терминологии). Стало безлично внерелигиозным даже при монархии. Уже нет более для церкви верующей защиты под его «отеческим крылом». Осталась лишь нейтральная защита на почве общего права всяких корпораций. Наоборот, обострилась обратная, не выгодная для церкви сторона государственного покровительства. Таковы, например, почти гонения на православную церковь в православной Румынии при правительстве Александра Кузы (60-е годы XIX в.) и в православной Элладе при немецком правительстве (30-е и 40-е годы XIX в.). Таковы же нынешние давления на православие как церковь меньшинства в Финляндии, в Польше (принуждение к новому календарю, к перемене языка в богослужении и т. п.) только потому, что церкви признаны публично правовыми институтами и субсидируются из казны, в то время как малые секты живут на свои собственные средства без всяких нарушений их внутренней свободы. Свобода церкви в современном государстве обратно пропорциональна тесноте ее связи с государством [4, 218].

Таким образом, начало отделения  церкви и государства должно быть оцениваемо теперь церковью в положительном  смысле, вопреки той тенденции, какая  в него вкладывалась революционными мыслителями Европы XIX в. Во Франции закон об отделении 1905 года, проводившийся министерством Комба в духе ненависти к римско-католической церкви, несомненно, послужил на пользу и укрепление последней. Старый закон об отделении в Мексике также дал силу римско-католической церкви выдержать там новое гонение и вновь блестяще победить правительство. Следовательно, принцип отделения должен отныне трактоваться в том его религиозно-положительном качестве, как он был поставлен при своем возникновении в XVIII в. в Северо-Американских Соединенных Штатах. Там римско-католическая церковь на наших глазах, пополняемая приливом эмиграции из католических стран Европы (Венгрии, Польши, Италии и др.), именно благодаря условиям свободы от связи церкви с государством, выросла в огромный организм более чем в 20 миллионов членов. В самой Англии необычайный рост римского католичества во второй половине XIX в. также объясняется ее совершенной независимостью от светского правительства [6, 342].

Эти выгоды для церкви от отделения ее от современного государства  вполне объясняются из новейшей эволюции самого государства. Современные теории о государстве выясняют нам, как, при внешнем универсализме его  всеохватывающей власти, новое государство, в сущности, претерпевает необычайное  сужение своей реальной компетенции. По-прежнему простирая свой контроль на все решительно стороны национальной жизни, государство наших дней все  более и более уступает реальную творческую роль самодеятельной работе и жизни специально организованных по признаку внутренней компетенции  общественных сил нации. Жизнь экономическая, социальная, культурная и духовная идет в нации по своим собственным  путям, требуя всяческой помощи себе от государственного аппарата и оттесняя из своей среды все более и  более силу контроля государства. Жизнь  наций творится отныне преимущественно  свободными общественными силами, а  не бюрократией. «Король царствует, но не управляет» — этот принцип  парламентских монархий вполне применим к природе власти нового демократического государства. Государство властвует, но не управляет жизнью наций. Нации  самоуправляются. Рост самоуправления в сфере государственности —  вот сущность новейшей государственной  эволюции.

Новейшая теория государства  констатирует, что государство как  комплекс всех юридических правоотношений, существующих в недрах нации, тем  сильнее и жизненнее, чем оно  полнее опирается на эти живые  клеточки своего организма. Эти клеточки, эти объединения с бесконечным  разнообразием их задач и специальностей получили удачное обозначение в  русском языке термином «общественность». Общественность — это девять десятых  в современной государственной  жизни. Это самая живая и близкая  душе каждого сторона государственности. Это место, где обитает свобода. Общественностью сфера государственного принуждения оттеснена в узкую  область полиции и бюрократии. Даже часть чисто государственного управления уступлена местным земским  и национальным самоуправлениям. Место  церкви как духовного автономного  самоуправляющегося союза именно в  этом лоне общественности, в ряду других свободных ассоциаций, а не в союзе  с полицией и бюрократией, во что  теперь обратилась специфическая сфера  государственности. Опираясь на общественность и самоуправление, нашли себе свободу, независимость, моральный вес, силу и даже финансовую базу и наука, и  пресса, и литература, и сама политика, непосредственно близкая к задачам  и цели государства. Нет другой опоры, нет другого места и для  связи церкви с жизнью нации, как  только в недрах общественности, в  форме не зависимого от государственной  бюрократии свободного сообщества. Таким  образом, в новом государстве  место церкви с необходимостью предуказано. Вопреки этой реальности искать союза с воображаемым государством прошлого есть одно из «бессмысленных мечтаний» [5, 211].

Русская церковь, в течение  двух последних столетий несшая на себе утомительное иго стеснительного государственного покровительства  и перешедшая, после краткого мгновения  свободы при Временном правительстве, к ужасному гонению коммунистического  государства, всем своим опытом и  всей своей измученной психологией  толкается на путь этого освобождающего отделения ее от государства.

Только как свободное  духовное сообщество, не связанное  ни с каким типом государства, ни с какой политикой, церковь  может в наше время осуществить  свою великую миссию, которую мы называем старым словом — «теократическая». Да, отделение церкви от государства  нам нужно для теократического  ее служения, как прежде ради него же искали союза церкви с государством. Это не парадокс, а трезвая действительность. Ибо духовно изменилась эпоха, в  которой мы живем. Кто не хочет  обольщать себя добровольными иллюзиями, должен иметь мужество произвести переоценку смысла терминов и фактов. Имеющий уши слышать, да слышит. Нет более на свете православных царств. Духовная жизнь наций перестала с ними совпадать. Государства сузились, обездушились, механизировались. Жизнь из них перекочевала в другое место. Не с ними церкви приходится искать союза, а с живыми силами общественности. Отделяясь от государства, церковь вовсе не стремится уйти от своей властной роли в мире сем и в истории. Но дело в том, что ныне для этой властной роли, для созидания Царства Божия на земле, для преображения жизни и творчества людей государство стало плохим союзником. Не через него Церковь теперь может выполнять эту свою теократическую работу, а через новых, более живых союзников, живущих и расцветающих заодно с нею в атмосфере свободы, и, может быть, иногда даже в конфликте с государством.

Пути теократического  служения церкви в наше время, можно  сказать, демократизировались. Церковник  и теократ в наши дни должен быть демократом, т. е. свободным общественником. Чтобы воплотить дух Христов, дух церкви в жизни с большим успехом - чем к королям и парламентам, нужно обращаться за помощью к свободным, творящим культуру силам общества. Они не связаны с политикой и могут и иногда должны быть ей противопоставлены. Таков, например, гигантский вопрос о социальном служении церкви. Эта проблема для церкви — воистину теократическая. В этой накаленной и до болезненности чувствительной сфере борьбы, церкви, связанной союзом с государством, почти нельзя ступить шага, ибо государство воспринимается — правильно или нет, это другой вопрос — как организация, пристрастная к господствующим классам. Только отделенная от государства церковь может иметь здесь веский голос. В науке, в просвещении и даже, если угодно, в самой политике — то же самое. По всей линии для этой теократической деятельности церкви ее связь с государством прямо убийственна. «Прочь от государства и политики!» — это должно быть лозунгом для подлинных церковников-теократов, а не субъективных пиетистов или отвергающих жизнь в мире сем аскетов [7, 145-146].

Одинокие молитвенники, пустынники и созерцатели, равнодушные к  пульсу жизни исторической, могут  в наше время романтически благословлять  старомодные союзы церкви с государством. Наша страна слишком глубоко потрясена  и измучена последствиями ошибочной  организации государства, общества и церкви, чтобы мы имели право равнодушно и лениво восстанавливать эти старые отношения. Мы должны предохранить церковь от нового гонения, государственного или общественного, физического или духовно утонченного, построением свободного государства и поставлением церкви в достойное к нему отношение.

Бессильные призраки византийской и московской теократии, умершей  и невоскресимой, равно и ошибочный  культ всемогущества государства, в новой форме опять подымающий голову в наши дни, должны быть крепко позабыты, чтобы трезво и удачно разрешить практическую задачу момента, т. е. дать церкви свободу и максимум теократических возможностей. Мы должны быть в этой сфере не фантастами, а реалистами, т. е. в значительной мере модернистами. Мы не должны ждать, пока нас отделит от себя государство. Наоборот, мы сами себя, т. е. церковь, должны отделить от государства. И пусть, если угодно, оно само ищет помощи у нее, а не она у него [7, 156].

Так независимо устроенная, свободная от политики и от временных  национальных интересов русская  православная церковь, взамен той опоры, которую она некогда имела  в государстве, найдет новую силу на поприще свободного общения с  другими своими сестрами — автокефальными православными церквами, а затем  и с другими исповеданиями. Перестав быть связанной путами своей национальной политики, она внесет дух кафолического  универсализма в восточную междуцерковную соборную жизнь. И если сама будет так нормально устроена, то и другим своим восточным сестрам поможет скорее изжить ту переходную фазу их связи с национальными государствами и политикой, в которой они пребывают. Тогда духовный вклад сверхнациональности и кафоличности, который внесет отделенная от государства русская церковь в общую сокровищницу церковной жизни Востока, поможет восточному православию освободиться от не лишенного основательности упрека, который ему бросают римские полемисты, обвиняя Восток в искажении церкви местными национализмами. Так же точно, лишь преодолевая дух национальной ограниченности, Восток сильнее будет и на путях воссоединения с своими западными собратьями.