Контрольная работа по дисциплине «Серебряный век»

Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение высшего  профессионального образования

«УФИМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АВИАЦИОННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ  УНИВЕРСИТЕТ»

ИНЭК

                                                         Кафедра истории Отечества и культурологии 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Контрольная работа

по  дисциплине

«Серебряный век» 

Тема

«К. Леонтьев и его  учение» 
 

                                       Выполнил: студентка группы Ф-318

                                       Михайлова М.В.               

                                                                                 

                                                         (подпись) 

                                       Руководитель:  Губбасова К.Р.                                             

                                                                      

                                                         (дата  и подпись)  
 
 
 
 
 
 
 
 

Уфа – 2010

Содержание  

Введение  ………………………………………………………………………….3

К. Леонтьев и его творчество …………………………………………………...6

Заключение  ………………………………………………………………………15

Список  литературы ……………………………………………………………..18 
 

 
 
 
 
 
 

Введение

      К. ЛЕОНТЬЕВ – ФИЛОСОФ  РЕАКЦИОННОЙ РОМАНТИКИ

 

 He ужасно ли и  не обидно ли  было бы думать, что Моисей входил  на Синай, что  эллины строили  свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах всего этого прошлого величия?

      Надо  подморозить хоть немного Россию, чтоб она не "гнила".

      К. Леонтьев 

    На  рубеже веков XIX–XX, т. е. в пору наибольшего внимания к К. Леонтьеву, когда почти все русские философы выразили свое отношение к нему, даже тогда всеобщим оставалось убеждение в элитарности его творчества, не способного воздействовать на многих, доступного лишь одиночкам.

    Идеи  К. Леонтьева в самом деле исключительны, несвоевременны, но всякой несвоевременной идее приходит свое время. Марина Цветаева не ошиблась, написав: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед», — настало время жизни и для поисков, противоречий, идей, прозрений, столь блестяще выраженных К. Леонтьевым. Притягивает магнитом загадки его духовный кризис, преобразивший жизнь К. Леонтьева, давшийся ему в муках, кризис, который тоже способен стать уроком для нынешних растерянности, социальных и душевных разочарований.

    Созвучность творчества К. Леонтьева веку социальных потрясений обнаружил еще В. В. Розанов и оттого, с преувеличенной категоричностью молодости, восклицал: «Всякую строку Вашу сохраню и приму в сердце свое… Я в Вас никогда не находил ошибки.

    К. Леонтьев действительно прорицал немало и близких, и далеких событий, но чем больше жил и писал, тем сильнее разочаровывался в практической действенности печатного слова.

    К. Леонтьев смотрел на свои способности прозаичнее. Мрачные прогнозы свои он объяснял не личным характером, не особым даром, а умением разглядеть правду самой жизни, умением, которое сформировалось в нем университетскими занятиями медициной и биологией. В этом обнаруживается немалое сходство духовного и интеллектуального развития К. Леонтьева с И. Кантом, для которого «докритический» период настойчивых занятий естествознанием не прошел бесследно в пору создания знаменитых «Критик». Естествознание учит уважать объективное знание, доказательность, логику и, пройдя школу строгого научного знания, будущий художник, историк, философ, богослов навсегда будет отличаться от иррационалиста, выросшего исключительно на гуманитарной почве.

    К. Леонтьев впервые открыл русскому читателю быт и психологию различных народов, населяющих Турцию. Иной раз незамысловатый сюжет позволял ему немало рассказать этнографических подробностей, вовлечь читателя в стихию народной жизни, ее нравов, ввести в оборот местные выражения, создавая каждой фразой образ Востока. Такова целая книга его сочинений, озаглавленная самим автором «Из жизни христиан в Турции», где и названия повестей, рассказов содержат загадку: «Паликар-Костаки (рассказ кавасса — Сулиота)», «Одиссей Полихрониадес (воспоминания загорского грека)», или звучат по-дневниковому буднично: «Наш приезд в Янину».

    Романы, повести, рассказы К. Леонтьева позволяют оценить его писательские возможности, зоркость глаза, точность слова, эстетизм его письма и отчасти мировоззрения, но, не зная о К. Леонтьеве—мыслителе, публицисте, мы едва ли бы догадались, что все эти вещи написаны одним и тем же человеком. Здесь безусловное его отличие от Л. Н. Толстого и, особенно, от Ф. М. Достоевского, при всем различии, несовместимости Толстого и Достоевского. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

К. Леонтьев и его  творчество  

      Бывают  писатели с невыразимо печальной  судьбой, неузнанные, непонятые, никому не пригодившиеся, умирающие в духовном одиночестве, хотя по дарованиям, по уму, по оригинальности они стоят многими  головами выше признанных величин. Таков  был Константин Леонтьев, самый крупный, единственный крупный мыслитель из консервативного лагеря, да и вообще один из самых блестящих и своеобразных умов в русской литературе. Катков был первым политическим публицистом консерватизма, тут он царил, но никогда он не был мыслителем, философом консерватизма. Катков — эмпирический консерватор. Первым и единственным философом консерватизма, и, вернее, даже не консерватизма, а реакционерства, был К. Леонтьев.1

      К. Леонтьев не оставил приметного следа  в истории русской мысли и  русских духовных алканий. Для прогрессивного лагеря со всеми его фракциями он был абсолютно неприемлем и мог вызывать только отвращение и негодование, консерваторы же видели только поверхность его идей, и не понимали его мистической глубины, его безумной романтичности.

      К. Леонтьев — страшный писатель, страшный для всего исторического христианства, страшный и соблазнительный для  многих романтиков и мистиков. Этот одинокий, почти никому не известный русский человек во многом предвосхитил Ницше. Он уже приближался к бездне апокалипсических настроений, и в христианстве он пытался открыть черты мрачного сатанизма, до того родного его больному духу. Леонтьев очень сложный писатель, глубоко противоречивый, и не следует каждое слово его понимать слишком просто и буквально.

      В мрачной и аристократической  душе Леонтьева горела эстетическая ненависть к демократии, к мещанской  середине, к идеалам всеобщего  благополучия. Это была сильнейшая страсть его жизни, и она не сдерживалась никакими моральными преградами, так как он брезгливо отрицал всякую мораль и считал все дозволенным во имя высших мистических целей. Была у Леонтьева еще положительная страсть к красоте жизни, к таинственной ее прелести, быть может, была жажда полноты жизни. За своеобразным, дерзновенным и жестоким, притворно-холодным стилем его писаний чувствуется страстная, огненная натура, трагически-раздвоенная, пережившая тяжкий опыт гипнотической власти аскетического христианства. Человек сильных плотских страстей и жажды мощной жизни влечется иногда непостижимо, таинственно к полюсу противоположному, к красоте монашества. Эстетическая ненависть к демократии и мещанскому благополучию, к гедонистической культуре, и мистическое влечение к мрачному монашеству довели Леонтьева до романтической влюбленности в прошлые исторические эпохи, до мистического реакционерства. Он не выносил умеренности и середины и дошел до самого крайнего изуверства, сделался проповедником насилия, гнета, кнута и виселицы. Но в страшных и отвратительных словах Леонтьева чувствуется безумный мечтатель, несчастный романтик, затерянный и погибающий в чуждой для него эпохе.

      И К. Леонтьев ищет спасения в византизме. «Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном все блаженстве, о земной радикальной всепошлости».2 «Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы — самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий».3

      «Какое дело честной, исторической, реальной науке до неудобств, до потребностей, до деспотизма, до страданий? К чему эти ненаучные сентиментальности, столь выдохшиеся в наше время, столь прозаические вдобавок, столь бездарные? Что мне за дело в подобном вопросе до самых стонов человечества».4 Леонтьев до страсти любил носить маску жестокости и надморальности.

      «А страдания? Страдания сопровождают одинаково и процесс роста и развития, и процесс разложения... Все болит у древа жизни людской"^[6]. "Это все лишь орудия смешения, — говорит он о современной передовой культуре, — это исполинская толчея, всех и все толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы; все это сложный алгебраический прием, стремящийся привести всех и все к одному знаменателю. Приемы эгалитарного прогресса сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т. п. Цель всего — средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных».5 «Прогрессивные идеи грубы, просты и всякому доступны. Идеи эти казались умными и глубокими, пока были достоянием немногих избранных умов. Люди высокого ума облагораживали их своими блестящими дарованиями; сами же идеи по сущности своей не только ошибочны, они, говорю я, грубы и противны. Благоденствие земное вздор и невозможность; царство равномерной и всеобщей человеческой правды на земле — вздор и даже обидная неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала, свободы юридической не проповедовала, а только нравственную, духовную свободу, доступную и в цепях. Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные».6 Таким режущим, дерзким и крайним стилем мало кто писал. За каждым словом клокочет болезненная ненависть к современной культуре, романтическая страсть к былому. «Смесь страха и любви — вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят... Смесь любви и страха в сердцах... Священный ужас перед известными идеальными пределами; любящий страх перед некоторыми лицами; чувство искреннее, а не притворное, только для политики; благоговение, при виде даже одном, иных вещественных предметов...7 А вот слова, роднящие Леонтьева с Ницше, которого он не знал, а лишь предвосхищал: «Для того, кто не считает блаженство и абсолютную правду назначением человечества на земле, нет ничего ужасного в мысли, что миллионы русских людей должны были прожить целые века под давлением трех атмосфер — чиновничьей, помещичьей и церковной, хотя бы для того, чтобы Пушкин мог написать Онегина и Годунова, чтобы построили Кремль и его соборы, чтоб Суворов и Кутузов могли одержать свои национальные победы... Ибо слава... ибо военная слава... да, военная слава царства и народа, его искусство и поэзия — факты; это реальные явления действительной природы; это цели достижимые и, вместе с тем, высокие. А то безбожно праведное и плоско-блаженное человечество, к которому вы исподволь и с разными современными ужимками хотите стремиться, такое человечество было бы гадко, если бы оно было возможно»...8

      За  писаниями Леонтьева чувствуется  глубокая мука и безмерная тоска. Не нашел он для себя радости, и  страдания его вылились в злобной  проповеди насилия и изуверства. Странное, таинственное у него лицо. Эстет, революционер по темпераменту, гордый аристократ духа, плененный красотой могучей жизни, предвосхитивший во многом Ницше, романтически влюбленный в силу былых исторических эпох, тяготеющий к еще неведомой, таинственной мистике, и — проповедник монашеского, строго традиционного православного христианства, защитник деспотизма полицейского государства. Тут какая-то ирония судьбы! Леонтьев хотел спастись от пошлости, безвкусицы, середины, мещанства, дурного запаха прогресса и попал в место нестерпимо смрадное, в котором нет ничего творческого и оригинального и красота оскверняется на каждом шагу. И был жестоко наказан. Никто не пожелал слушать проповедника «самодержавия, православия и народности», порядочные люди затыкали нос, нос раньше ушей. Реакционные единомышленники Леонтьева ничего не могли понять, им видна была только казенная сторона его миросозерцания, и пользовались они ею для своих грязных дел. Но Леонтьев малополезен для реальных, позитивных целей реакционной политики. Это был глубоко индивидуальный мыслитель, оторванный от большого исторического пути, предчувствовавший многое слишком рано, и роковая связь его с реакционной политикой была в высшем смысле для него случайной, глубоко трагичной. Жажда его была вечной и вместе с тем новой, в сознании его загоралось что-то прекрасное и в последнем счете справедливое, а на большом историческом пути своей родины практически он подмораживал гниль, барахтался в смрадной помойной яме. Присмотримся ближе, какие теории строил Леонтьев, чтобы оправдать свою ненависть к либерально-эгалитарному прогрессу и отстоять дорогой для него мистический смысл всемирной истории, построить храм аристократический и эстетический. 

      Леонтьев, — романтик и мистик в корне  своем, выступает в роли защитника  своеобразного социологического реализма и даже натурализма. Он сторонник  органической теории общества и набрасывает  оригинальную теорию развития (не без  влияния гораздо менее даровитого Данилевского). В вопросе об органическом развитии обществ мы постоянно встречаем у Леонтьева ультра-реалистические и ультра-позитивные аргументы, несколько странные для мистика, но привычные для людей иного направления.

      Государственные организмы проходят три периода: 1) «первичной простоты; 2) цветущей сложности, и 3) вторичного смесительного упрощения».9 Современная европейская культура с торжеством свободы и равенства, по Леонтьеву, есть «вторичное смесительное упрощение», т.е. разложение, упадок, дряхлость. По роковым, незыблемым органическим законам, всякая нация, всякое государство разлагается и умирает. И разложение наступает тогда, когда начинается «смесительное упрощение», когда либерально-эгалитарный прогресс разрушает неравенство и разнообразие. «Цветущая сложность» есть величайшее неравенство положений, величайшее разнообразие частей, сдерживаемое деспотическим единством.