Клод Леви-Стросс

    Более конкретная "рабочая гипотеза", которая позволяла ЛевиСтроссу  широко и масштабно осмыслить этнографический материал, состояла в следующем. Главное внимание должно быть привлечено к тем способам, с помощью которых система кровного родства биологического происхождения заменяется системой социального характера. Тогда брачные правила и системы родства предстают, согласно Леви-Строссу, как системы обмена и как особый язык, т.е. "как множество операций, обеспечивающих возможность общения между индивидами и группами индивидов". В той системе предельно и широко понятого языка, которая выделена для анализа, Леви-Стросс решающее значение придал не словам, а структуре. Не суть важно, рассуждает Леви-Стросс, создан ли миф каким-либо индивидуальным субъектом или заимствован из коллективной традиции (оба вида мифов, кстати, подвержены взаимодействию и взаимообогащению). "...Структура же остается неизменной, и именно благодаря ей миф выполняет свою символическую функцию". Существенно, согласно Леви-Строссу, что структуры едины для всех "языков", т.е. безразличны к материалу. Дело обстоит здесь примерно так же, как в случае мифов и сказок. Чтобы напечатать даже известные мифы, сказания, сказки разных народов, потребовалось бы много томов. "Но их можно свести к небольшому числу простейших типов, если за разнообразием действующих лиц разглядеть некоторые простейшие функции".

    В "Структурной антропологии", четырех  томах "Мифологического", в других работах Леви-Стросс весьма скрупулезно  воспроизводит глубинные структуры  мифов, их кодирования, "располагая" коды на географической, космологической, социологической, техноэкономической "плоскостях". Отличительные особенности мифологической логики, по Леви-Строссу: логика обобщений, классификаций, анализа природных и социальных явлений, что делает ее внутренне родственной науке; вместе с тем она конкретна и образна, является логикой ощущений; мифологическое мышление широко пользуется метафорами, символами и превращает их в способы постижения мира и человека; логика мифа, как и логика самих социальных отношений, построена на бинарных (двойных) оппозициях (высокий - низкий, день - ночь, правый - левый, мир - война, муж - жена, небо - земля и т.д.).

    Поскольку через более конкретный структурный  анализ внутренней логики мифов, моделирование  структур родства первобытнообщинных народов Леви-Стросс пролагал дорогу обобщенной философии и методологии структурного анализа, в дальнейшем его последователи считали возможным и необходимым применить идеи структурализма к другим областям гуманитарного знания. Для французского врача-психоаналитика Жана Лакана то были психология и психиатрия. Его концепция рождается в середине 60-х годов на пересечении структурализма и возрожденного, хотя и существенно преобразованного, фрейдизма. В отличие от Фрейда Лакан в исследовании бессознательного выдвигает на первый план не механизмы сексуальных влечений, а язык, речь, дискурс. И хотя "язык" трактуется расширительно и скорее символически-метафорично, Лакан как врач-психоаналитик упорно продвигается по пути сложного и глубокого анализа речи пациента, которая в данном случае служит главным средством коммуникации врача и больного. 

   Печальный тропик. 

   Читатель  держит в руках крайне занятную книгу. Занятную не только саму по себе, но и  в контексте сегодняшнего дня. Знаменитый французский этнограф, структуралист  и социолог написал ее в 1955 году, в год крушения колониальных империй. Первый перевод ее пришел к нам в 1984 году – буквально накануне краха многонациональной советской империи. Сегодня, возможно, мы прочтем ее как эпитафию – эпитафию тем идеям, которые проповедует автор и которые в большой мере вскормили политику мультикультурализма в послевоенной Европе

   Кстати, это полный перевод книги. Наш  читатель дозрел до ее постижения во всей прихотливой, почти капризной сложности  жанра, ибо перед нами не только и  не столько научный трактат или  путевые заметки – перед нами некий микс любых жанров, удобных ее автору для самовыражения. Можно сказать, перед нами многостраничное эссе, где личностный компонент – наиглавнейший. Леви-Стросс продолжает идущую от Монтеня традицию размышлений вроде бы личностных, но выводящих опыт частного лица на уровень широчайших общечеловеческих обобщений. Ну не могут французы существовать вне мысли и мыслить в отрыве от опыта собственной жизни!

   Поэтому сначала немного об обстоятельствах, это эссе породивших. Сын версальского раввина Клод Леви-Стросс мечтал в юности стать политиком. Он увлекался модным тогда фрейдизмом и модным сейчас марксизмом. Однако сделался вот ученым. В середине 30-х Леви-Стросса пригласили в университет Сан-Паулу пестовать бразильские научные кадры.

   Его знакомство с Новым Светом не вылилось в безоглядный восторг. В эти  же примерно годы открывал для себя Америку и Анри Матисс. Его очаровал Нью-Йорк: «Это действительно новый  мир, обширный и величественный, как  океан. Ощущаешь высвобождение огромной человеческой энергии», – делился впечатлениями художник (цит. по: Эссерс В. Матисс. – М., 2002. – С. 67).

   Клод  Леви-Стросс также пишет хвалу  оригинальному, основанному на новом  ощущении пространства «стилю» Нью-Йорка. Но в целом молодость городов  Нового Света, скорее, тревожит его, ибо «эта молодость не означает здоровья». Обобщая, он сперва все-таки ощущает: дисгармоничность и какую-то неустойчивость Рио-де-Жанейро, погружается затем в тяжелое существование вымирающих индейских племен Амазонии. Он разоблачает миф (сейчас упорно в связи с бразильским экономическим чудом повторяемый) о мирном сосуществовании белых и туземцев здесь. Мягкие, меланхоличные португальцы не отстреливали индейцев – они лишь «дарили» им зараженные смертельными для аборигенов бациллами тряпочки…

   «Контакты»  различных культур неизбежно  чреваты их столкновением. Вероятно, тогда же, в тропиках, будущий  крупнейший этнограф и культуролог 20 века делает печальный вывод: «Фактически  одна цивилизация может существовать лишь в противовес другой, одна будет всегда процветать, другая же – постепенно гибнуть» (с. 130).

   В 1940 году Леви-Стросс вновь приедет  в Бразилию – уже как беженец, эмигрант, чудом спасшийся от нацистов. Голос крови и «зов расы» он испытает на собственной шкуре…

   Он  увидит, что дела индейцев Амазонии стали совсем плохи: от иных племен за пять лет осталось несколько человек. Местные жители погружены в какое-то предсмертное оцепенение, и виной тому – болезни, голод, разрушение привычного уклада. Индейская женщина, которой он предложил за деньги постирать его одежду, попросила сперва накормить ее, потому что сил не было двигаться.

   Эти горькие, страшные впечатления и  собственная участь подводят Леви-Стросса  к главному выводу его «учения» –  к выводу о принципиальном равенстве  культур. Неповторимость и внешнее неравенство культур не в том, что иные из них одарены исключительной способностью рождать нечто невиданно новое. Нет, утверждает ученый, в каждой культуре мы найдем сходные шифры, свойственные человеческому сознанию, его природе в принципе. Так, человек строит город, как насекомое создает гнездо, покоряясь не культурному коду, а гораздо более глубокому природному инстинкту. Вот почему крупнейшие города на всех континентах начинают свой путь на востоке, на восходе солнца, и развиваются к западу, то есть к закату. (На уровне социальном это выглядит так: почти всегда районы элиты – западные, районы трущоб – восточные).

   Своеобразие же культуры определяется тем «выбором», который делают ее носители. Если белый  человек сделал выбор в пользу накопления знаний, опыта и технического прогресса, то индейцы Амазонии сочли более целесообразным сохранять устойчивое (пусть внешне сонное) равновесие с окружающей их природой. Входя под сень сельвы, рафинированный европеец оказывается беспомощным, как ребенок, в то время, как почти голый индеец погружается в привычный, яркий, мир, в котором он слышит и видит то, что для белого человека остается фатально закрытым. Привнесенная цивилизация европейцев так же губительна для индейца, как гибельны для белого человека ядовитые дебри Амазонии.

   Конечно, в этом много и от Руссо, от его  культа «сына натуры», «естественного человека». Леви-Стросс благодарно упоминает  своего интеллектуального предтечу. Странно, что он не вспоминает и Ф.-Р. де Шатобриана, который открыл эру европейского романтизма своими романами об участи белого среди индейцев – «Рене» и «Атала». Наверно, потому, что «романтизм» – не слишком солидное определение для ученого, все-таки он претендует на бОльшую объективность (и значит, истинность?) своих выводов.:)

   Книга Леви-Стросса во многом определила то, что стало политической практикой  в Европе после войны: «политкорректность»  и «мультикультурность» как основополагающие черты уклада. Впрочем, сейчас «мульти-культи» (так насмешливо называют мультикультурность немцы) кажется прекраснодушием, романтизмом применительно к новым «вызовам» жизни.

   Но  о «завтра» нашей цивилизации  размышляет, конечно, и автор книги. Для него и прошлое и будущее  человечества открыты, как на ладони, в облике двух полюсных явлений: юной культуры Нового Света и древнейшей культуры Индии. Из иллюминатора самолета Индийский субконтинент представился Леви-Строссу как лоскутное одеяло. Здесь учтен и обработан, окультурен каждый кусочек почвы, но перенаселенность такова, что… Впрочем, пусть лучше скажет сам автор: «…если общество становится перенаселенным, несмотря на наличие гениальных мыслителей, в нем возникает рабская зависимость» (с. 151).

   Перенаселенность  ведет к девальвации человеческой личности, а порою и к сознательному  геноциду. (И здесь Леви-Стросс вспоминает опыт других, европейских «арийцев» – середины 20 века). Ученый выносит безоговорочный приговор Южной Азии: она обречена на вечную нищету. Опыт современной Индии, может, и не контраргумент (пока) в этом споре. Но центр экономической жизни человечества уже перенесен в Азию – и социальные последствия этого Леви-Стросс, думается, еще не мог учесть. А мы на примере Сингапура, Южной Кореи и Малайзии уже видим.

   (Впрочем,  тревожные размышления автора  и нам не дано пока оценить  в полной мере: многие экономисты говорят о реальной угрозе дефицита продуктов для человечества в близком будущем. Актуальной станет борьба не за прогресс и свободу, а, как в полудиком обществе, за просто нате вам пищу…)

   Пожалуй, особенно тревожит Леви-Стросса ислам. 55 лет назад он уже предрекал, что Франция «стоит на пути к исламу». Причем дело не просто в наплыве носителей исламской культуры, не только в проблеме, так сказать, чисто демографической. Как культуролог Леви-Стросс замечает глубокие психологические и онтологические совпадения в европейской и мусульманской культурах. Это «книжное отношение к реальности, утопический дух и упрямое убеждение, что достаточно разрешить проблему на бумаге и она сама собой перестанет существовать…» (с. 427).

   Между тем, «весь ислам по сути является методом развития в умах верующих непреодолимых конфликтов, с тем чтобы потом предоставить им спасение в форме простых решений (но уж слишком простых)» (с. 424–425). И далее: «В отношении к цивилизациям и культурам, еще зависящим от нас (европейцев, – В. Б.), мы находимся в плену у того же противоречия, от которого страдает отношение ислама к окружающему миру» (с. 428). Автор имеет в виду нетерпимость, неумение уважать «выбор», сделанный в координатах иной культуры.

   Увы, последовавший за этими словами опыт европейской мультикультурности, возможно, на сегодня уже исчерпан. Теория, такая человечная, оказалась слишком только гипотезой.

   «Не любя» ислам, мультикультуралист Леви-Стросс призывает противопоставить напору мусульманского мира союз европейской и буддийской культур – тем паче, что буддизм, по Леви-Строссу, как и марксизм, совместил глобальную картину мироздания с гуманизмом. Что ж, политические контуры такого альянса пока неизвестны, а вот современники Леви-Стросса, все эти творцы хипповской, психоделической и прочих студенчески-интеллигентских культурных революций в Европе 60-х, здорово профанировали призыв мэтра структурализма, сведя все «взаимопроникновение» к погремушкам массовой культуры…

   В заключение мы читаем: «Какими бы ни были религия, политика, влияние прогресса, каждое общество желает лишь одного – сбавить темп и усмирить пыл, ведь высокая скорость обязывает человека заполнять безнадежно огромное пространство, все больше и больше ограничивая свою свободу. Человек должен успокоиться, обрести радость и умиротворение, только так он может выжить, стать свободным, то есть в конце концов прервать свой муравьиный труд, представить себя удаленным от общества (прощайте, дикари и путешествия!) и ответить себе на главный вопрос: что такое человечество, каким оно было раньше, что с ним теперь происходит» (с. 441).

   Что ж, пожелание всегда актуальное, немножко своей отвлеченностью разочаровывающее, быть может… Но ведь автор здесь  говорит о себе! И это демонстративно ироничное самоограничение – главный опыт, который читатель вынесет из знаменитой книги.