Бунин Иван Алексеевич

Бунин Иван Алексеевич

Бунин Иван Алексеевич [10(22).10. 1870, Воронеж, — 8.11.1953, Париж], русский писатель. Родился в обедневшей дворянской семье. Детство провёл на хуторе Бутырки Орловской губернии. В молодости работал корректором, статистиком, библиотекарем, газетным репортёром. В печати выступил в 1887. В 1891 в Орле вышел сборник "Стихотворения". Сборники "Под открытым небом" (1898) и получивший Пушкинскую премию "Листопад" (1901) — пример совершенствования стиха в его "старых" классических формах, продолжающих традиции А. А. Фета, Я. П. Полонского, А. К. Толстого. Поэзия Б. — песнь о родине, её "бедных селеньях" и необъятных лесах. В том же тематическом ключе написаны ранние рассказы Б. о голодной, нищей деревне, о полузаброшенных усадьбах. К декабрю 1895 относится знакомство Б. с А. П. Чеховым, к 1899 — с М. Горьким, который привлек Б. к сотрудничеству в издательстве "Знание", содействуя становлению демократических взглядов молодого писателя. В лучших рассказах этой поры — "Антоновские яблоки" (1900), "Сосны" (1901), "Новая дорога" (1901), "Чернозём" (1904) — наряду с обобщёнными раздумьями о судьбе России, ещё ощутима социальная индифферентность Б. Начиная с повести "Деревня" (1910), Б. обращается к широкой общественной тематике. Судьбу России он воспринимает как судьбу крестьянства (рассказы "Древний человек", "Ночной разговор", "Весёлый двор", "Игнат", "Захар Воробьев", "Худая трава"). Не сумев увидеть в деревне ничего нового, Б. своим реалистическим изображением крестьянской жизни после Революции 1905—07 дал, однако, по выражению В. В. Воровского, "... своего рода исследование о причинах памятных неудач" (Литературно-критические статьи, 1956, с. 334). Хроникой вырождения усадебного дворянства явилась повесть "Суходол" (1911).

В 1909 Академия наук избрала Б. почётным академиком.

Б. много путешествовал; итогом его  поездок по Востоку был цикл очерков "Храм Солнца" (1907—11). В 1910-е гг. в творчестве Б. возникает новая  тематика: удушливый быт мещанства ("Хорошая жизнь"), городское  дно ("Петлистые уши"), проникновение  в "тёмные аллеи" человеческой страсти ("Сны Чанга"). Проза Б. пронизана враждебным отношением к капиталистической цивилизации ("Господин из Сан-Франциско", 1915), колониализму ("Братья", 1914). Мастер "малых" форм — повести, рассказа, новеллы, Б. был выдающимся стилистом, создавшим особый "парчовый" (плотный, узорчатый) язык. Живописность и строгость, музыкальность и ритмическая выразительность характерны для бунинской прозы. Среди поэтических переводов Б. — "Песня о Гайавате" (1896, 2 издание 1898) Г. Лонгфелло.

Враждебно встретив Октябрьскую  революцию, Б. в 1920 эмигрировал во Францию. Здесь он обратился к интимным, лирическим воспоминаниям молодости. Роман "Жизнь Арсеньева" (отдельное  издание 1930, Париж) как бы замкнул  цикл художественных автобиографий, связанных  с жизнью русского поместного дворянства. Одно из центральных мест в позднем  творчестве Б. занимает тема роковой  любви-страсти ("Митина любовь", 1925; "Дело корнета Елагина", 1927; цикл новелл "Тёмные аллеи", Нью-Йорк, 1943). В эмиграции Б. создал также философско-литературный трактат о Л. Н. Толстом ("Освобождение Толстого", Париж, 1937), написал "Воспоминания" (Париж, 1950), в которых содержатся выпады против М. Горького, А. Блока, В. Брюсова, А. Н. Толстого. Автор книг об А. П. Чехове (Нью-Йорк, 1955). В 1933 Б. присуждена Нобелевская премия. Во многом противоречивое творческое наследие Б. обладает большой  эстетической и познавательной ценностью. Преемник традиций классической русской  литературы, он явился одним из крупных  представителей критического реализма в России. Творчество Б. высоко ценится  и всесторонне изучается в  СССР. Сочинения его широко издаются.

Чистый  понедельник.

Они познакомились в декабре, случайно. Он, попав на лекцию Андрея Белого, так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом и сперва с некоторым недоумением смотревшая на него, тоже рассмеялась. Теперь каждый вечер он ехал в её квартиру, снятую ею исключительно ради чудесного вида на храм Христа Спасителя, каждый вечер возил её обедать в шикарные рестораны, в театры, на концерты... Чем все это должно было кончиться он не знал и старался даже не думать: она раз и навсегда отвела разговоры о будущем.

Она была загадочна и непонятна; отношения их были странны и неопределенны, и это держало его в постоянном неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании. И все же, каким счастьем был каждый час, проведённый рядом с ней...

В Москве она жила одна (вдовый отец её, просвещённый человек знатного купеческого рода жил на покое в Твери), зачем-то училась на курсах (ей нравилась история) и все разучивала медленное начало «Лунной сонаты», одно только начало... Он задаривал её цветами, шоколадом и новомодными книгами, получая на все это равнодушное и рассеянное «Спасибо...». И похоже было, что ей ничто не нужно, хотя цветы все-таки предпочитала любимые, книги прочитывала, шоколад съедала, обедала и ужинала с аппетитом. Явной слабостью её была только хорошая одежда, дорогой мех...

Они оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах и на концертах их провожали взглядами. Он, будучи родом из Пензенской губернии, был тогда красив южной, «итальянской» красотой и характер имел соответствующий: живой, весёлый, постоянно готовый к счастливой улыбке. А у неё красота была какая-то индийская, персидская, и насколько он был болтлив и непоседлив, настолько она была молчалива и задумчива... Даже когда он вдруг целовал её жарко, порывисто, она не противилась, но все время молчала. А когда чувствовала, что он не в силах владеть собой, спокойно отстранялась, уходила в спальню и одевалась для очередного выезда. «Нет, в жены я не гожусь!» — твердила она. «Там видно будет!» — думал он и никогда больше не заговаривал о браке.

Но иногда эта неполная близость казалась ему невыносимо мучительной: «Нет, это не любовь!» — «Кто же знает, что такое любовь?» — отвечала она. И опять весь вечер они говорили только о постороннем, и опять он радовался только тому, что просто рядом с Ней, слышит её голос, глядит на губы, которые целовал час тому назад... Какая мука! И какое счастье!

Так прошёл январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощёное воскресенье она оделась во все чёрное («Ведь завтра же чистый понедельник!») и предложила ему поехать в Новодевичий монастырь. Он удивлённо смотрел на неё, а она рассказывала про красоту и искренность похорон раскольничьего архиепископа, про пение церковного хора, заставляющее трепетать сердце, про свои одинокие посещения кремлёвских соборов... Потом они долго бродили по Новодевичьему кладбищу, посетили могилы Эртеля и Чехова, долго и бесплодно искали дом Грибоедова, а не найдя его, отправились в трактир Егорова в Охотном ряду.

В трактире было тепло и полно толсто одетыми извозчиками. «Как хорошо, — сказала она. — И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой!» И прочитала наизусть из древнерусских сказаний: «...И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном...». И опять он смотрел с удивлением и беспокойством: что с ней нынче? Всё причуды?

На завтра она просила отвезти её на театральный капустник, хотя и заметила, что нет ничего пошлее их. На капустнике она много курила и пристально смотрела на актёров, кривлявшихся под хохот публики. Один из них сначала с деланной мрачной жадностью смотрел на неё, потом, пьяно припав к руке, справился о её спутнике: «А что это за красавец? Ненавижу»... В третьем часу ночи, выходя с капустника, Она не то шутя, не то серьёзно сказала: «Он был прав. Конечно, красив. „Змей в естестве человеческом, зело прекрасном...“». И в тот вечер против обыкновения попросила отпустить экипаж...

А в тихой ночной квартире сразу прошла в спальню, зашуршала снимаемым платьем. Он подошёл к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла перед трюмо, расчёсывая черепаховым гребнем чёрные волосы. «Вот все говорил, что я мало о нем думаю, — сказала она. — Нет, я думала...» ...А на рассвете он проснулся от её пристального взгляда: «Нынче вечером я уезжаю в Тверь, — сказала она. — Надолго ли, один бог знает... Я все напишу, как только приеду. Прости, оставь меня теперь...»

Письмо, полученное недели через  две было кратко — ласковая, но твёрдая просьба не ждать, не пытаться искать и видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг...» И он не искал, долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться — равнодушно, безнадёжно...

Прошло почти два года с того чистого понедельника... В такой же тихий вечер он вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Долго стоял, не молясь, в тёмном Архангельском соборе, затем долго ездил, как тогда, по темным переулкам и все плакал, плакал...

На Ордынке остановился у ворот Марфо—Мариинской обители, в которой горестно и умилённо пел девичий хор. Дворник не хотел было пропускать, но за рубль, сокрушённо вздохнув, пропустил. Тут из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, потянулась белая вереница поющих монахинь, с огоньками свечек у лиц. Он внимательно смотрел на них, и вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову и устремила взгляд тёмных глаз в темноту, будто видя его. Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать Его присутствие? Он повернулся и тихо вышел из ворот.