Шопен – Художник романтик. Его облик, быт, отношение к искусству

Похоронный марш Шопена признан  наиболее выдающимся произведением  данного жанра. Этот марш занял особое, исключительное место не только в  музыкальной литературе, но и в  жизни человечества, ибо трудно найти  более возвышенного, более прекрасного  и более трагического воплощения чувства скорби.

Жизнь Шопена в Париже сложилась  если и не счастливо, то благоприятно для творчества. Талант его достиг вершины. Издание произведений Шопена уже не встречает препятствий, брать  у него уроки считается большой честью, а услышать его игру - редким счастьем, доступным немногим избранным.

Последние годы жизни композитора  были печальны. Умер его друг Ян Матушиньский, вслед за ним - горячо любимый отец. Ссора и разрыв с Жорж Санд сделали его совсем одиноким. Шопен так и не смог оправиться от этих жестоких ударов. Обострилась болезнь легких, которой Шопен страдал с юных лет. Последние два года композитор почти ничего не писал. Средства его иссякли.

Чтобы поправить свое тяжёлое  материальное положение, Шопен предпринял поездку в Лондон по приглашению  английских друзей. Собрав последние  силы, больной, он дает там концерты, уроки. Восторженный прием вначале  радует его, вселяет бодрость. Но сырой  климат Англии быстро оказал свое губительное  действие. Беспокойная жизнь, полная светских, часто пустых и бессодержательных  развлечений, начала утомлять его. Письма Шопена из Лондона отражают его мрачное  настроение, а нередко и страдание. "Я же ни беспокоиться, ни радоваться уже не в состоянии - совсем перестал что-либо чувствовать - только прозябаю и жду, чтобы это поскорее кончилось", - писал он одному из своих друзей.

Свой последний концерт  в Лондоне, оказавшийся последним  в его жизни, Шопен дал в  пользу польских эмигрантов. По совету врачей он спешно возвратился в Париж. Последним произведением композитора  была мазурка фа-минор, которую он уже не мог сыграть, записал лишь на бумаге. По его просьбе из Польши приехала его старшая сестра Людвика, на руках которой он умер.

Похороны Шопена были торжественными. Лучшие артисты Парижа исполнили  Реквием так любимого им Моцарта. Прозвучали и его собственные  сочинения, среди них - похоронный марш из фортепианной сонаты си-бемоль минор  в исполнении оркестра. Друзья принесли на его могилу кубок с родной польской землей. Похоронен Шопен в Париже, рядом с могилой своего друга Беллини. А сердце его, как он и завещал, было отправлено в сосуде в Польшу, в Варшаву, где до сих пор бережно хранится в костеле Св. Креста.

Шопен и искусство

Новаторство Шопена сказалось  в полной мере на его исполнительском  искусстве. Подобно Листу, он произвел коренной переворот в искусстве  фортепьянной игры, наполнив его новым  содержанием.

 В целом творчеству  Шопена свойственна гармоничность  и ясность мышления. Его музыка  далека как от романтических  преувеличений, так и от академически  холодной замкнутости. Она чужда  всякой неискренности, непосредственна,  народна в своей основе, свободолюбива.  Она уже давно стала символом  душевной красоты человека.

Шопен! нежный гений гармонии! Какое сердце, его полюбившее, какая душа, с ним сроднившаяся, не дрогнет, услышав его имя, как при воспоминании о каком то высшем существе, с которым посчастливилось встретиться! Но как бы ни скорбели о нем все артисты и многочисленные друзья, позволительно сомневаться, настал ли уже момент всеобщей верной оценки по достоинству того, чью потерю мы так исключительно остро чувствуем, и уяснено ли высокое место, какое готовит для него будущее.

Если в жизни часто  подтверждалась истина, что нет пророка  в своем отечестве, то не верно ли также и то, что люди будущего, те, кто его предчувствуют и приближают своими творениями, не бывают признаны пророками своей эпохой?… И правда, разве могло бы быть иначе?… Не возносясь в сферы, где разум должен был бы, до известной степени, служить порукой опыту, осмелимся утверждать, что в области искусств всякий гений новатор, всякий автор, который, оставляя идеалы, типы, формы, питающие и восхищающие его современность, ставит новый идеал, создает новые типы и неведомые формы, - раздражает современное ему поколение. Только последующее поколение поймет его мысль, его чувство. Напрасно молодые художники, друзья и последователи такого новатора, будут ополчаться против ретроградов, которые неизменно душат живых мертвечиной, в музыке еще больше, чем в других искусствах, - только времени дано порою выявить всю красоту и все значение новых вдохновений и форм.

Многообразные формы искусства - своего рода заклинания; весьма различные  формулы его предназначены вызывать в своем магическом круге чувства  и страсти, которые художник желает сделать ощутимыми, зримыми, слышимыми, в известном смысле осязаемыми, и  передать во всем их внутреннем трепетании; гений выявляет себя изобретением новых  форм, - иногда в применении к чувствам, пока еще не возникавшим в волшебном  круге искусства. В музыке, так же как и в архитектуре, восприятие связано с эмоцией без посредника в виде мысли и рассудка, не так, как в ораторском искусстве, в поэзии, в скульптуре, в живописи, в драматическом искусстве, где требуется знание и понимание их содержания, которое разумом постигается раньше, чем сердцем. Поэтому одно уже применение необычных форм и приемов разве не мешает непосредственному пониманию произведения этого искусства?… Необычность новых впечатлений от самой манеры высказывать, выражать свои мысли и чувства, сущность, очарование и тайна которых еще не раскрыта, - поражает, даже утомляет; произведения, созданные в таких условиях, принимаются за написанные на непонятном языке, который, как таковой, кажется поэтому варварским.

К нему трудно приучить ухо, трудно вполне понять основания, в силу которых прежние правила изменяются, постепенно переделываются, применяясь к условиям, не существовавшим в  момент их возникновения, - этого достаточно, чтобы отшатнуть многих. Упорно отказываются изучать новые произведения, не желают разбираться в том, что они  хотели сказать и почему нельзя было сказать это иначе, без нарушения старинных традиций музыкальной речи; думают таким образом изгнать из священной области чистого, лучезарного искусства грубый жаргон, недостойный прославленных мастеров прошлого.

Подобное предубеждение  сильнее испытывают натуры добросовестные, положившие много труда на изучение уже постигнутого ими и уверовавшие  в свое знание, как в догму, вне  которой нет спасения; оно становится еще сильнее, упорнее, когда гений  новатор в новые формы облекает чувства, ранее не получавшие выражения. Тогда его винят в незнании и того, о чем искусство может  говорить, и того, как оно должно говорить.

Натуры самые юные и  самые живые меньше привязаны  к привычной прелести прежних  форм и чувств, выражаемых этими  формами (прелести, достойной уважения даже в том случае, когда такое  очарование прежним становится тираническим); такие натуры прежде других загораются любопытством, затем страстью узнать новый язык, который, естественно, как  сущностью своей, так и формой, соответствует новому идеалу новой  эпохи, новым типам, возникающим  в период, идущий на смену прежнему.

Благодаря этим юным фалангам энтузиастов, борющихся за тех, кто  описывает их впечатления и дает жизнь их предчувствиям, новый язык распространяется среди косных элементов  общества; благодаря им же общество постигает наконец его смысл, значение, строение и решается воздать должное его достоинствам и заключенным в нем богатствам.

Какова бы ни была популярность части произведений мастера, о котором  мы будем говорить, кого страдания  сломили задолго до кончины, можно  предсказать, что через двадцать пять или тридцать лет его произведения получат оценку менее поверхностную  и легковесную, чем теперь. Будущие историки музыки отведут место - и не малое - тому, кто был в ней отмечен таким редким мелодическим гением, кто дал такие чудесные откровения в области ритмики, кто столь счастливо и столь замечательно расширил гармоническую ткань; его достижениям по справедливости отдадут предпочтение перед множеством произведений большего объема, заигранных оркестрами, запетых множеством примадонн.

Гений Шопена был достаточно глубок, возвышен, а главное - достаточно богат для того, чтобы сразу  занять подобающее место в обширной области оркестрового искусства. У  него были достаточно крупные, законченные, обильные музыкальные мысли, чтобы  заполнить собою все звенья роскошной  инструментовки. На упреки педантов в  недостатке полифонии он мог бы с  усмешкой возразить, что полифония, будучи одним из самых изумительных, мощных, чудесных, выразительных, величественных средств музыкального гения, является, в конце концов, лишь одним из многих средств и способов выразительности, одной из стилистических форм искусства; что она присуща такому то автору, более обычна в такую то эпоху или в такой то стране, поскольку данному автору, данной эпохе, данной стране она была нужна для выражения их чувств. Однако искусство не стремится использовать в творчестве средство ради средства, не ценит форму ради формы, - отсюда очевидно, что художник вправе прибегать к этим формам и средствам по своему усмотрению, когда они полезны или необходимы для выражения его мысли или чувства. Если природа его гения и сущность выбранных им сюжетов не требует этих форм, не нуждается в этих средствах, он их оставляет в стороне, как оставляет в стороне флейту, бас кларнет, большой барабан или виоль д'амур, когда в них нет необходимости.

О гении художника свидетельствует, конечно, не применение известных художественных эффектов, труднее достижимых сравнительное  другими. Его гений раскрывается в чувстве, повелевающем ему петь; его мерою служит благородство; он проявляет себя окончательно настолько  полным единством чувства и формы, что одно становится немыслимым без  другого, одно является как бы прирожденной одеждой, самопроизвольной иррадиацией другого. Лучшим доказательством того, что Шопен без труда мог бы поручить свои замыслы оркестру, служит легкость оркестрового переложения его прекраснейших, замечательнейших вдохновений. И если он никогда не прибегал к симфонической музыке для воплощения своих замыслов, то только потому, что не хотел. В этом нельзя усмотреть ни ложной скромности, ни неуместного пренебрежения; в этом сказалось ясное и четкое сознание формы, лучше всего соответствующей его чувству; сознание это - один из существеннейших атрибутов гения во всех искусствах, особенно же - в музыке.

Композиторская техника  Шопена весьма нетрадиционна и во многом отступает от принятых в его  эпоху правил и приемов. Шопен  был непревзойденным творцом  мелодий, он одним из первых привнес  в западную музыку неизвестные ей дотоле славянские ладовые и интонационные  элементы и таким образом подорвал незыблемость классической ладогармонической  системы, сложившейся к концу 18 в. То же касается ритма: используя формулы  польских танцев, Шопен обогатил западную музыку новыми ритмическими рисунками. Он разработал сугубо индивидуальные – лаконичные, замкнутые в себе музыкальные формы, которые наилучшим  образом соответствовали природе  его столь же самобытного мелодического, гармонического, ритмического языка.

Фортепианные пьесы малых  форм, могут быть условно разделены на две группы: преимущественно «европейские» по мелодике, гармонии, ритму и отчетливо «польские» по колориту. К первой группе относится большинство этюдов, прелюдий, скерцо, ноктюрнов, баллад, экспромтов, рондо и вальсов. Специфически польскими являются мазурки и полонезы.

Шопен сочинил около трех десятков этюдов, цель которых –  помочь пианисту в преодолении специфических  художественных или технических  трудностей (например, в исполнении пассажей параллельными октавами или  терциями). Эти упражнения принадлежат  к высшим достижениям композитора: подобно баховскому Хорошо темперированному клавиру, этюды Шопена – прежде всего гениальная музыка, притом блестяще раскрывающая возможности инструмента; дидактические задачи уходят здесь на второй план, часто о них и не вспоминают.

Хотя Шопен сначала  освоил жанры фортепианной миниатюры, он ими не ограничился. Так, в течение  зимы, проведенной на Майорке, им был  создан цикл из 24 прелюдий во всех мажорных и минорных тональностях. Цикл построен по принципу «от малого к большому»: первые прелюдии – лаконичные виньетки, последние – настоящие драмы, диапазон настроений – от полной безмятежности до яростных порывов. Шопен написал 4 скерцо: эти масштабные пьесы, исполненные мужества и энергии, занимают почетное место среди шедевров мировой фортепианной литературы. Его перу принадлежит более двадцати ноктюрнов – прекрасных, мечтательных, поэтичных, глубоко лирических откровений. Шопен – автор нескольких баллад (это единственный у него жанр программного характера), в его творчестве представлены также экспромты, рондо; особой популярностью пользуются его вальсы.

Силуэт  гения

Нелегко было разгадать его характер. Он складывался из тысячи оттенков, перекрещивавшихся, затемнявших друг друга, которые нельзя было разгадать a prima vista [с первого взгляда]. Легко было обмануться, не понять подлинной сути его мысли, как случается вообще при встречах со славянами, у которых откровенность, экспансивность, естественность и подкупающая desinvottura [непринужденность] манер никоим образом не предполагают доверия и излияний чувств. Их чувства обнаруживаются и скрываются, как извивы свернувшейся змеи; только пристально всматриваясь, можно заметить связь ее колец. Было бы наивностью принимать за чистую монету учтивые комплименты, так называемую скромность славян. Выражения этой учтивости и скромности - знамение нравов, носящих на себе явную печать их давних сношений с Востоком. Ни в малейшей мере не заразившись молчаливостью мусульман, славяне переняли у них недоверчивую скрытность в отношении всего, касающегося деликатных и интимных сердечных струн. Можно быть почти уверенным в том, что, говоря о себе, они никогда не выскажутся до конца, что обеспечивает им преимущество над собеседником со стороны ума или чувства, и оставляют его в неизвестности относительно того или иного обстоятельства, той или иной тайны, которая могла бы вызвать удивление или ослабить уважение; они находят удовольствие прятать эту тайну под тонкой, вопросительной улыбкой с оттенком неуловимой насмешки. В этой склонности к мистификации по всякому поводу, от самых остроумных и шутливых до самых горьких и мрачных, к насмешке, кажется, видят они форму презрения к превосходству над ними, которое они признают, но тщательно, с хитростью угнетенных, скрывают.

Хилое и тщедушное телосложение Шопена не допускало энергического  выражения его чувств, и друзьям  его открывалась в них только одна сторона - кротость и нежность. В сутолоке и суете больших  городов, где ни у кого нет времени разгадывать загадку личности другого, где каждого судят лишь по внешности, весьма немногие берут на себя труд бросить взгляд в глубь характера. Однако те, кто был связан с польским музыкантом более тесными и частыми сношениями, имели случай подмечать в нем порою нетерпеливую досаду, когда ему слишком скоро верили на слово. Артист, увы, не умел мстить за человека… Будучи слишком слабого здоровья, чтобы мощью своей игры выдать свое возмущение, он искал удовлетворения в том, что слушал чужое исполнение, отмеченное силой, ему самому недостававшей, - тех своих произведений, в которых всплывает страстный гнев человека, пораженного тяжелыми ранами глубже, чем у него хватило бы духу признать, - подобно тому как всплывают вокруг гибнущего фрегата, расцвеченного флагами, куски его бортов, оторванные волнами.