Государство и культура

      ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ 

Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования 

РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ 

ИНСТИТУТ ЭКОНОМИКИ, УПРАВЛЕНИЯ И ПРАВА 

ФАКУЛЬТЕТ УПРАВЛЕНИЯ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Теслина Эльвира Борисовна

Эссе по культурологии на тему: «Государство и культура». 
 

студентки 2-го курса очной формы

обучения, 9группа «Реклама». 
 
 
 
 

Москва  2010 

ВВЕДЕНИЕ. 

      Первоначально понятие культура подразумевало целенаправленное воздействие человека на природу , а также воспитание и обучение самого человека. . В позднеримскую эпоху зародился иной комплекс значений, позитивно оценивавший городской уклад социальной жизни и более близкий к возникшему позднее понятию цивилизации. Для домарксистской буржуазной философии характерно отождествление культуры с формами духовного и политического саморазвития общества и человека. Производство и все экономические отношения упоминались лишь между прочим, как второстепенные элементы культуры. Вместе с тем уже в рамках Просвещения возникала "критика" культуры и цивилизации (Ж. Ж. Руссо), противопоставляющая испорченности и моральной развращённости "культурных" наций простоту и чистоту "нравов" народов, находившихся на патриархальной ступени развития. Эта критика была воспринята немецкой классической философией, придавшей ей характер общетеоретического осмысления противоречий и коллизий буржуазной цивилизации (разделение труда, дегуманизирующее воздействие техники, распад целостной личности и.т.д.).  

      Марксистская теория культуры, противостоящая буржуазным концепциям, основана на принципиальных положениях исторического материализма об общественно-экономических формациях как последовательных этапах исторического развития общества, о взаимоотношении производительных сил и производственных отношений, базиса и надстройки, классовом характере культуры в антагонистическом обществе. Марксистская теория культуры исходит из органического единства материальной и духовной культуры "... Для того, чтобы быть культурными, -- писал В. И. Ленин, -- нужно известное развитие материальных средств производства, нужна известная материальная база". При этом материальным основаниям культуры принадлежит в конечном итоге решающая роль в ее развитии. Ленин подчёркивал, что "... каковы бы ни были разрушения культуры -- ее вычеркнуть из исторической жизни нельзя... В той или иной своей части, в тех или иных своих материальных остатках эта культура неустранима, трудности лишь будут в ее возобновлении".

      Каждой общественно-экономической формации присущ  свой тип культуры, однако это не означает разрыва в развитии культуры, отказа от культурного наследия и традиций, т.к. каждая новая формация с необходимостью наследует культурные достижения предшествующей, включая их в новую систему общественных отношений. Однозначного ответа на вопрос что первично цивилизация или культура дать невозможно.  
 

                  ТОТАЛИТАРИЗМ И КУЛЬТУРА. 

      Тоталитарный режим подразумевает вмешательство государства во все сферы жизни человека и общества. Тоталитаризм основывается на официальной идеологии, характеризуется крайним центризмом, волюнтаризмом, культом личности правящего вождя. Таким образом, культура как сфера жизни человека в тоталитарном обществе полностью подчинена идеологии и поставлена на службу интересам власти. Самовыражение и свобода творчества в таких условиях не только предосудительны, но и жестоко наказуемы. Любое отступление от парадигмы, оговорка, которая может быть трактована как инакомыслие, превращает автора в государственного преступника. Тотальный контроль реализуется через все возможные рычаги воздействия: мотивирование бдительных, но «испорченных квартирным вопросом» людей получением существенных выгод от стукачества, воспитание соответствующих идеалов у молодого поколения (Павлик Морозов), «всевидящее око» разведслужб и.т.д. В несколько утрированном виде эта картина представлена в романе «1984” Джорджа Оруэлла: помимо остальных «прелестей» тоталитарного режима, государства осуществляет тотальный контроль за всеми 24 часа в сутки через специальные телекраны, установленные повсюду, фиксируя даже «мыслепреступление» и «лицепреступление», но ,к счастью, благодаря процветающей во все времена в СССР коррупции, пророчество Оруэлла в виде такого «телекрана» вряд ли когда-либо смогло бы просочиться в каждую квартиру. В СССР массовые репрессии в эпоху сталинского правления коснулись и людей искусства, науки, работников пропаганды. Даже за опечатку можно было поплатиться жизнью. Работать в этой сфере было возможно только при согласии самозабвенно обслуживать идеалы советской власти.    В тоталитарном обществе режим полностью обуславливает и особенности искусства как одной из форм культуры. Специфический способ отражения действительности и сама действительность зависят от госзаказа. Так же, как наука, искусство объективно отражает реальность, познает ее важные и существенные стороны. Но в отличие от науки, которая осваивает мир с помощью абстрактно-теоретического мышления, искусство познает мир посредством образного мышления. Осознание общественной роли искусства, понимание его как средства социального воспитания происходит еще на заре цивилизаций. Русские революционные мыслители видели в искусстве «учебник жизни» и высоко ценили его функцию быть «приговором» явлениям действительности. Они по праву оценили его роль в формировании общественного мнения и управлении народными массами.    Полностью разрушить старое и построить новое- один из основных призывов времен революции. Но, в реальности, тоталитарный строй взывает к глубоко укоренившимся в человеческом сознании  стереотипам. Характерной чертой тоталитарной пропаганды является абсурд: коммунистические идеалы , приобретая мистические, мифические черты основываются на том, что они  отрицают: зачин «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса «Призрак бродит по Европе- призрак коммунизма» озадачивает сочетанием идеологической претенциозности и фольклорной образности, отсылая читателя к кладбищенским страшилкам.

      Все сферы тоталитарного общества  пронизывает идеологическая тенденциозность. Ключевым здесь является понимание идеологии как  невидимой цели, оправдывающей видимые средства. Для   социально-психологической атмосферы в советском обществе характерно представление о советском человеке как «человеке терпения». В риторике советской пропаганды метафизика истории и психологии терпения предстают в ретроспективе советского социального опыта взаимодополняющими условиями революционного проекта, изначально обязывающего советских людей, с одной стороны, к лишению и невзгодам, а с другой, к спасительному ожиданию. Это определяет готовность советского челлвека претерпевать трудности настоящего в виду безальтернативно счастливого будущего. Оценка истории из уже состоявшегося будущего характерна для революционной пропаганды с самых первых лет и квазирелигиозного характера марксистского учения. Марксистская утопия ставит своей целью построение общества, созвучного мифологическим грезам о Золотом Веке. В сущности, она является очередной интерпретацией архаичного мифа иудеохристианства: проповедник-пролетариат, чья избавительная миссия приведет к последней борьбе Добра и Зла (Христа и Антихриста) и окончательной победе Добра. Здесь вспоминается  произведенине М. Горького «На Дне» , где один из преобразившихся под влиянием странника Луки героев, Актер, вспоминает стихи французского поэта Беранже: Если к правде святой мир дороги найти не (с)умеет Честь безумцу, Который навеет Человечеству сон золотой.

      Литературные канон в СССР также определен политическим режимом. До 1970-ых годов советская пропаганда характеризуется «воспоминаниями о будущем» и определяет успех авторов и книг, сочетающих незамысловатую дидактику с морально-нравственными проповедями спасительного стоицизма. Тиражирование пропагандистских лозунгов странным образом уживается в советской культуре культуре с патетикой искренности, интимности и этической самоотверженности.  Писатели советского периода своеобразно комбинировали ключевые темы и мотивы советской литературы: с  одной стороны- «партийность», «идейность», «народность» ,а с другой- любовь и совестливость, сердечность и порядочность.         Для советской литературы характерно понимание истории, как  некого квазисакрального переживания того, что уже произошло в будущем. Такой подход к пониманию мира известен европейской мысли, начиная с Платона, у которого обретение истины является воспоминанием о будущем- воспоминание души о том, что было  дано ей до рождения в мир- «совершенное настоящее». Сколь бы туманным не виделось советскому человеку коммунистическое завтра, он мог быть уверен, что у этого завтра останется сегодняшнее позавчера: Ленин, Сталин, революция, Отечественная война, первые полеты в космос и.т.д. Вся риторика сов и особенно сталинской пропаганды предсказуемо строилась на фигуре воспоминания, обязывающему к такому переживанию истории, когда время то ли остановилось, то ли движется по кругу- подобно смене времен года: “Прошла весна, настало лето- спасибо Партии за это!».           Лучше всего вышесказанное иллюстрируется применительно к советской культуре сталинского времени и , прежде всего, к Сталину,  ее основному творцу. Его любимым историком был Роберт Виппер. Историческая концепция Виппера замечательна именно тем, что проективные историософские концепции неизменно описывались им как ретроспективные. В социализме он видел не проект будущего, а современный отклик на опыт прошлого- на уже известные истории попытки создания общественного строя, основанного на «добровольно-принудительном труде». «Человек эпохи сталинизма» изначально призван к тому, чтобы быть избавленным от страха перед историей ритуальным возвращением к неизменной святыне- истории партии. Не удивительно , что политико-теологический портрет сталинского правления строился на идее вездесущности Сталина.

      Представление о Сталине к середине 40-ых годов воплощается в образе одинокого освещенного окна его кремлевского кабинета. Метафоры неусыпной власти восходят по меньшей мере к Платону, рассуждавшему о ночном бдении, надлежащем для тех, кто намерен с предельным тщанием охранять государство. Образ неспящего монарха и пастыря характерны для титульных обращений, появившихся на Руси из Византии, дальнейшее свое развитие они получают в панегирической литературы XVII-XVIII веков. Возвращение старой метафоры примечательно не новизной, а невиданным ранее медиальным размахом: огромное количество прозаических, лирических, драматических произведений, песен, плакатов («О каждом из нас заботиться Сталин в Кремле» В. Говорков), посвященных данной тематике. Охрана сна, гарантируемая бессонницей вождя, не допускает культурный контекст упоминания о чужих бессонницах: (де)персонифицированная власть имеет эксклюзивное право на этот недуг. Другая популярная тема: детские сны о вождях, в которых бодрствование Сталина или Ленина гарантирует полную безопасность.

      Образ счастливого дитяти характерен для утопического проектирования счастливого будущего. Неравнодушие власти к соответствующей образности во многом определяет всю эстетику советского государства. Советское общество призвано, по Горькому демонстрировать тотальное здоровье, в отличие от больных, загнивающих капиталистических стран. Гигиенические метафоры пользуются очень большой популярностью: гнилая интеллигенция, загнивающий капитализм…

Угроза заразы объединяет мир природы и мир идеологии. Причем стоит остерегаться не только внешней заразы, но и наиболее опасной- внутренней. Таким образом партийные и судебные чистки ведут к общему оздоровлению общества. Существенным признаком, предопределяющим безошибочность идеологически безошибочного различения своего и чужого является различие тел- здоровых и чистых от больных и разлагающихся. В русской культуре представления о чистоте поддерживались инерцией традиционных практик «коллективного очищения» и особенностями традиционного дискурса власти, устойчиво тяготеющему к воспроизведению вневербальных маркеров социального взаимодействия. Ритуальные стереотипы, обязывающие к демонстрации чистоты власти( банные церемониалы, символически объединяющие представителей) напоминают каку о семантических амплификациях мусора и грязи в роли давних социальных и идеологических метафор, так и о фольклорной традиции персонифицируемой нечисти. Первоначально метафоры нечисти закрепляются за представителями старорежимного прошлого (плакат В.Дени «Товарищ Ленин очищает землю от нечисти», где вождь революции, стоя на земном шаре выметает попа, короля и банкира). Позднее сфера нечисти станет обширнее, пополнившись «врагами народа» всех мастей.  

      «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». К середине 30-ых годов тезис о реализованной «фантастичности и сказочности» советской действительности воспринимался не только как публицистически убедительный, но и как методологически принципиальный для единственно возможного изображения самой действительности- методами социалистического реализма. Рассуждения о том, что реалистическое изображение оправдывает «право на мечту» закрепляют в общественном сознании значимые впоследствии тавтологии: быть настоящим мечтателем- значит быть настоящим реалистом, правильно изображать советскую реальность значит изображать героическую реальность (героику масс), писать о современности значит писать и о будущем. Под здоровой и живой сказочностью отныне подразумевается «умение превращать действительность в увлекательную сказку». Именно такая превращенная в сказку действительность собственно и является «наидействительнейшей», что парадоксально воспроизводит дискуссии средневековых схоластов о восхождении к «наиреальнейшей реальности». «Миф-это вымысел. Вымыслить- значит извлечь из суммы реально данного основной смысл и воплотить в образ- так мы получим реализм»- из такого силлогизма Горький вывел социалистический реализм на Первом съезде советских писателей. Из суждения сомнительной достоверности миф превращается в «наиболее реальное и полное осознание действительности». Религиоведческие, этнографические и фольклористические описания тоталитарных обществ сегодня представляются продуктивными прежде всего потому, что они имеют дело с устойчиво воспроизводимыми дискурсами социального насилия и поведенческими и психологическими тактиками «добровольного» подчинения, в какой-то степени компенсирующими то, что извне представляется как «террор среды» и «насилие власти». Представление «символического насилия» как неотъемлемого механизма легитимизации власти в ретроспективе советской истории принимает откровенно квазирелигиозные и квазифольклорные формы, дающие основания говорить о советском обществе, как об обществе традиционного или даже архаизированного типа.