Мемлекеттік басқарудың әлеуметтік-экономикалық тиімділігі

Чикада. Должен признать, что вы говорите верно. Но далее скажите мне: что такое уколы, ожоги и цепи?

Тансилло. Уколы - это то новое, что  вызывает и возбуждает страсть, которая  уже ждет; ожоги - это лучи предстоящей  красоты, зажигающей того, кто ее ждет; цепи - части и обстоятельства, удерживающие глаза внимания и соединяющие вместе объекты и силы.

Чикада. Что такое взгляды, удары  и поведение?

Тансилло. Взгляды - это лучи, при  помощи которых объект (на который  они наведены) предстает нам; удары  суть лучи, при помощи которых он нас вдохновляет и осведомляет; поведение - это обстоятельства, при помощи которых объект нам всегда нравится и приятен. Отсюда и получается, что сердце, сладко изнемогающе, нежно горящее и находящееся в беспрерывном и настойчивом действии, боится, что его рана закроется, что его жар угаснет, а узы ослабнут.

Чикада. Теперь прочтите мне следующий  сонет.

Тансилло.

[21]

Дерзанья, глуби, взлеты дум моих!

Зачем спешите вы уйти из лона

Моей души? Зачем из-за заслона,

Как лучники, в глубины чресл  родных

Вы целитесь? А н тропах крутых

Ждет хищник вас у своего притона...

Вернитесь! Приведите от лесной

Богини сердце, изгнанное мной!

Храня огонь родного очага,

Не позволяйте взорам

Прельщаться чуждым пламенем, которым

Вас манит злонамеренность врага, -

Спешите, други, сами

Прийти к душе с отрадными  вестями!

Здесь он описывает естественную заботливость души о своем потомстве, как следствие той дружбы, которая связала ее с материей. Она посылает свои вооруженные мысли, которые, понукаемые и побуждаемые упреками более низменной природы, посланы предъявить жалобу на сердце. Душа учит их, как надлежит вести себя, потому что, очарованные и увлеченные объектом, они не легко возвращаются и к тому же испытывают соблазн остаться пленниками и товарищами сердца. Итак, поэт говорит, что они должны вооружаться любовью, - той любовью, которая горит семейными огнями, то есть тем, что дружелюбно к потомству, в отношении которого у них есть обязательства и чье потомство, сан и охрана укрывают их. Вслед за тем душа дает им распоряжение, чтобы они перестали смотреть, закрыли глаза и чтобы созерцали лишь ту красоту или то благо, которое находится перед ними, дружественное и материнское. В заключение душа говорит, что если иным способом они не хотят дать вновь увидеть себя, то пусть хотя бы вернутся для того, чтобы принести душе опыт разумения и устойчивость сердца.

Чикада. Раньше, чем перейдете к  другому предмету, я хотел бы услышать от вас, что имеет в виду душа, когда говорит мыслям: Не позволяйте взорам прельщаться?

Тансилло. Скажу. Всякая любовь происходит от созерцания: умопостигаемая любовь - от созерцания умственным путем; чувственная - от созерцания чувственным путем. Но это созерцание имеет двойное значение: оно либо означает зрительную потенцию, то есть зрение, которое есть интеллект, или же ощущение; либо оно означает действие этой потенции, то есть то применение, какое делает глаз, или же интеллект по отношению к материальному или интеллектуальному объекту. Так что, когда мысли согласны подавить созерцание, то имеется в виду не первое значение, а второе, потому что оно - отец последующего чувственного, или интеллектуального желания.

Чикада. Это и есть именно то, что  я хотел услышать от вас. Однако, если действие зрительной силы является причиной зла или блага, которое  происходит от созерцания, то отчего же мы любим и желаем созерцать? И  отчего в делах божественных у нас больше любви, чем понимания.

Тансилло. Мы желаем созерцать потому, что известным образом видим  блага созерцания, так как нам  уже известно, что акт созерцания открывает нам прекрасные вещи: вот  мы и желаем этого акта, так как  желаем прекрасных вещей.

Чикада. Мы желаем прекрасного и  благого, но созерцание не есть ни прекрасное, ни благое, - напротив, оно скорее есть сравнение или свет, при помощи которого мы видим не только прекрасное и благое, но также злое и безобразное. Поэтому мне кажется, что созерцание может быть столь же прекрасным и благим, как зрение и зримое может быть белым или темным; итак, если зрение (являющееся действием) не есть ни прекрасное, ни доброе, то как может возникнуть желание?

Тансилло. Если оно желаемо не через  себя, то, конечно, через другое, поскольку восприятие этого другого без него не совершается.

Чикада. А что скажете вы, если у этого другого нет в восприятии ни у чувств, ни у интеллекта? Как, спрашиваю я, может возникать  желаемое при отсутствии видимого, если о нем нет никакого понятия, если в отношении к нему ни интеллект, ни чувство не проявили никакого действия, если даже сомнительно, является ли оно умопостигаемым или чувственным, телесной или же бестелесной вещью, одно ли оно, или два, или больше, одного или другого рода?

Тансилло. Отвечу, что в чувстве  и в интеллекте заложено желание  или вообще влечение к чувственному. Поэтому интеллект хочет понять все истинное, поэтому воспринимается даже все то, что умопостигаемо, как  прекрасное или благое: потенция чувственная хочет быть осведомленной обо всем чувственном, поэтому и познается затем, насколько чувственное хорошо и прекрасно. Далее: видеть вещи неизвестные и никогда невидимые мы желаем не менее, чем вещи известные и видимые. Это не значит, что желание не происходит из познания и что мы желаем некоторую вещь, которая не познана; но, говорю я, установлено положительно и твердо, что мы не желаем неизвестных вещей. Потому что, если они неизвестны в своем частном бытии, то неизвестны в бытии вообще; так же как во всей зрительной потенции находится все видимое, в меру ее пригодности, так в умственной потенции - все умопостигаемое. Однако, так как в пригодности уже заключается склонность к действию, то отсюда следует, что и та и другая потенция склонным к действию во всеобщем масштабе, как к вещи, естественно принимаемой за благую. Ведь душа не обращалась к глухим или слепым, когда советовалась со своими мыслями о подавлении созерцания, которое, хотя не есть ближайшая причина желания, все же есть первая и главная причина.

Чикада. Что вы имеете в виду в  последнем высказывании?

Тансилло. Я понимаю так, что  та фигура не являет себя ни чувственно, ни умопостигаемо, которая движется сама собой; ведь когда некто смотрит  на фигуру, предстающую глазам, он еще  не приходит к любви; но с того мгновения, как сама душа зарождает в себе этот образ, не столько зримый, сколько мыслимый, не столько в раздельности, сколько в нераздельности, не столько в виде вещи, сколько в виде благого или прекрасного, тогда вдруг рождается любовь. А это и есть то зрение, от которого душа хотела бы отвлечь глаза своих мыслей. Здесь зрение получает обыкновение выдвигать вперед страсть любить больше то, что не видимо; потому что, как я сказал выше, зрение всегда видит (вследствие того общего понятия, которое оно имеет о прекрасном и благом), что, кроме ступеней уже воспринятого вида благого и красивого, существуют еще следующие и следующие ступени в бесконечности.

Чикада. Откуда вытекает, что после  того, как мы узнали о виде красивого, родившего в душе, нам хочется также насыщать внешнее чувство зрения?

Тансилло. Из того, что душа хотела бы всегда любить то, что любит, и  всегда видеть то, что видит, поэтому  она хочет, чтобы тот вид, который  в ней порожден рассмотрением, не умалялся, не ослабевал и не терялся. Таким образом, душа хочет видеть все дальше и дальше, так как то, что могло бы потемнеть во внутренней страсти, часто могло бы быть освещено во внешнем облике, который, как начало бытия, необходимо должно быть началом сохранности. Соответственно то же самое имеет место в акте постижения и созерцания; потому что как зрение относится к видимым вещам, так интеллект к вещам умопостигаемым. Таким образом, думается мне, вы понимаете, для чего и как душа понимает слова: не позволяйте взорам прельщаться.

Чикада. Очень хорошо понимаю. Но продолжайте излагать то, что вытекает из этих мыслей.

Тансилло. Вытекает ссора матери с  названными ее сыновьями, которые, имея вопреки ее приказаниям глаза  открытыми и устремленными на блеск объекта, остались в обществе сердца. Вот что она говорит:

[22]

И вы, мои жестокие сыны,

Меня на муку бросили из мести, -

Вам любо продолжение войны,

Вы все шипы оставили на месте.

О небо, на уродство и бесчестье

Зачем все связи чувств обречены,

Как не затем, чтоб мной явить примеры

Слез без конца и горестей без меры.

Сыны мои, молю вас, бога ради, -

Оставьте мне крылатый пламень  мой,

И пусть хотя б один из вас живой

Из лап судьбы придет к родной ограде!

Но нет, - никто мне сна не возвратит

И жгучих ран моих не остудит.

Вот я, несчастная, потерявшая сердце, покинутая мыслями, лишенная надежды, которая вся была сосредоточена в них. Мне не остается ничего, кроме чувства моей бедности, злосчастья и горести. И почему мне ничего не остается кроме этого? Почему смерть мне не поможет теперь, когда я лишена жизни? Зачем мне природные потенции, лишенные действий? Как смогу я питаться только умопостигаемыми видами, как интеллектуальным хлебом, если сущность этого заменителя сложна? Как могу я пребывать в домашней среде этих дружественных и дорогих членов, обросших меня кругом, уравновешивая их симметрией элементарных качеств, если меня покидают все мои мысли и страсти, полные забот о нематериальном и божественном хлебе. Выше, выше мои быстротечные мысли, мое мятежное сердце; да здравствует чувствование вещей чувствуемых и постижения вещей постигаемых! Помогай телу материей и телесным ее существом, а интеллекту его объектами, чтобы оплатить устойчивость этой совокупности, чтобы не разложилась эта машина, где при помощи духа душа соединена с телом. Как мне, бедной, видеть что скорее внутренним путем, чем внешним принуждением происходит это ужасное раздвоение моих частей и членов? Почему интеллект вмешивается, чтобы диктовать закон чувству и лишать его собственной его пищи? Чувство же, наоборот, почему сопротивляется этому, желая жить по своим собственным, а не по чужим уставам? А так как именно они, а не другие, могут поддерживать и давать ему благоденствие, то и надлежит обращать внимание на удобства и жизнь его самого, а не других. Нет гармонии и согласования там, где есть единственное, где какое-нибудь одно бытие хочет поглотить все бытие; но они имеются там, где есть порядок и равное положение различных вещей, где каждая вещь служит соответственно своей природе.

Итак, пусть питается чувство по закону вещей чувственных: плоть пусть служит закону плоти, дух - закону духа, разум - закону разума, пусть они ни смешиваются, ни препятствуют друг другу. Достаточно, чтобы одно не портило или не вредило закону другого, раз несправедливо, чтобы чувство угрожало закону разума. Ведь позорно, когда одно тиранствует над другим, особенно там, где интеллект оказывается чужим и посторонним, а чувство - как бы у себя дома, в своем отечестве.

Итак, о мои мысли, одни из вас  должны остаться для забот о своем  доме, другие же могут идти на охоту в иные края. Таков закон природы, таков, следовательно, закон творца и принцип природы. Итак, грешите, но пусть все, соблазняемые прелестью интеллекта, обрекут на опасность смерти другую часть меня. Откуда взялось у вас это унылое и извращенное состояние духа, побуждающее к разрыву с определенными и естественными законами истинной жизни, находящейся у вас в руках, ради жизни неопределенной и существующей лишь в тени, за пределами фантастической мысли? Неужели вам представляется естественным, если жизнь течет не по животному и не по-человечески, но по божественному, когда живущие - не боги, но люди и животные.

Закон судьбы и природы состоит  в том, что все приспособляются  к условиям своего бытия. Так почему же, гоняясь за скудным нектаром богов, вы теряете свое собственное и наличествующее, испытывая, быть может, огорчение от тщетной надежды на чужое? Не считаете ли вы, что нельзя негодовать на природу, не дающую нам чужого блага, если тем, что дается вам сейчас, вы столь глупо пренебрегаете?

Не даст нам второго блага небо,

Кто первый дар не может удержать.

С этими и тому подобными размышлениями  душа, предпринимая защиту слабейшей  части человека, старается собрать  мысли для заботы о теле. Но эти  мысли, хоть и запаздывая, являют ей себя уже не в той форме, в какой вышли, но чтобы заявить ей о своем восстании и принудить ее полностью следовать за ними. Вот отчего страждущая душа печалится так:

[23]

Псов Актеона яростная стая!

Когда свою богиню я искал,

Я глас надежды слышал в звуках лая,

Пока ваш бег ручья не достигал.

Как вы теперь впились в меня! Какая

В вас ярь и страсть, чтоб жизнь  я потерял?

Позволь, о жизнь, мне к солнцу устремиться,

Пусть не на мне возмездие свершится!

Скажи, судьба, когда мой тяжкий груз

Даст естеству разъять меня на части?

Когда уйду я из-под низкой власти,

И в вышину с восторгом вознесусь,

И сердцу моему под небесами

Найду приют с родимыми птенцами?

Платоники утверждают, что душа в  ее возвышенной части, всегда состоит  из интеллекта, в коем разум преобладает  над душой, если принять во внимание, что она называется душою, поскольку оживляет тело и поддерживает его. Таким образом, та же самая сущность, которая питает и поддерживает мысли вверху, здесь, вместе с восхваляемым сердцем, подстрекаема низшей частью к тому, чтобы печалиться и называть эти мысли мятежниками.

Чикада. Значит, это не две противоположные  сущности, но единый субъект с двумя  противоположными границами?

Тансилло. Именно так! Как луч, исходящий  от солнца, затем достигая земли  и соединясь с низшими и  темными вещами, освящает, оживляет и зажигает их, а потом соединяется с элементом огня, то есть со звездой, от которой происходит, где берет свое начало и растворяется и где ведет собственное и первородное существование, - так и душа, которая находится на границе природы телесной и бестелесной, имеет с кем подняться к вещам более высоким и склониться к вещам более низким. И, как можно видеть, это происходит не в смысле и не в порядке местного движения, но лишь под воздействием той или иной потенции или способности. Когда, например, чувство поднимается к воображению, воображение к разуму, разум к интеллекту, интеллект к мысли, тогда вся душа обращается к богу и живет в умопостигаемом мире. Откуда она спускается обратно путем возвращения в мир чувственный через интеллект, разум, воображение, чувство, произрастание.