Контрольная работа по дисциплине «Серебряный век»

      Теория  Леонтьева есть разновидность органической теории общества и вместе с тем  исторический фатализм. Подобно позитивистам, он не признает прогресса, а только развитие, эволюцию. Он гордится своим объективным, бессердечным, жестким реализмом и подозрительно много говорит о своей научности, о натуралистическом своем отношении к человеческим обществам, к государственным организмам. У Леонтьева нет и тени научного реализма, и страстная натура его менее всего была способна к объективности, да и подготовки у него не было надлежащей для научно-социологических исследований. Ему нужно было, во что бы то ни стало отстранить ненавистную идею всеобщего благоденствия, торжества правды и счастья на земле путем освободительного и уравнивающего прогресса. Во имя этой субъективной, страстной, совсем не реальной и не научной цели он и схватился за совершенно несостоятельную органическую теорию развития и умирания наций и государств. Кроме натуралистической социологии у Леонтьева была еще мистическая философия истории; служили они одной и той же цели, но совершенно не были между собой связаны.

      У Леонтьева была очень сложная  и раздробленная душа, и между частями ее было так же мало связи, как и между частями его мировоззрения. «Цветущую сложность», разнообразие культуры, красоту, силу и индивидуальность Леонтьев любил, как язычник, как эллин, а темные стихии его природы тянули к мрачному византийству, к монашескому аскетизму, к самодержавию и православию. Зачем Леонтьеву нужна цветущая культура, к чему красивая сложность и разнообразие, во имя чего этот культ сильных индивидуальностей, которые губит современный «индивидуализм»? Религия Леонтьева всего этого не оправдывает, она проповедует личное спасение и путем к нему считает идеал монашества, по существу своему враждебный культуре и этой языческой любви к красоте жизни. Леонтьев послушничествовал на Афоне и под конец жизни был монахом, спасался от ницшеанства, которое было в его крови независимо от Ницше. Это был трагический человек, раздвоенный до предельных крайностей, и в этом он нам близок и интересен.

      Для Леонтьева христианство не есть религия  любви и радостной вести, а  мрачная религия страха и насилия. Больше всего он дорожил в христианстве пессимистическими предсказаниями о будущем земли, о невозможности на ней Царства Божьего. Как это ни странно, но христианина Леонтьева притягивало более всего к себе учение о зле, о безбожном и антихристском начале, заключенное в религии Христа. И Леонтьева я решаюсь назвать сатанистом, надевшим на себя христианское обличие. Его религиозный пафос был направлен на апокалиптические предсказания об оскудении любви, о смерти мира и страшном суде. Его радовало это мрачное будущее и не привлекала другая, положительная сторона предсказаний: о воскресении, об окончательной победе Христа, о «новом небе и новой земле». В раздвоенной и извращенной природе Леонтьева заложен был мрачный пафос зла, и насилием он дорожил больше всего на свете. Зловещая сторона апокалиптических предсказаний дает возможность истолковывать христианство как религию аристократическую, и это радует Леонтьева: «Вечна она (Церковь) — в том смысле, что если 30000 или 300 человек, или всего три человека останутся верными Церкви ко дню гибели всего человечества на этой планете (или ко дню разрушения самого земного шара) — то эти 30 000, эти 300, эти три человека будут одни правы и Господь будет с ними, а все остальные миллионы будут в заблуждении».10

      Леонтьев сам во многом, очень многом был новым человеком, но извращенная природа его вела к тому, что в религии и политике он сделался настоящим садистом, исповедовал культ сладострастия мучительства и истязания. Корень изуверской и вместе с тем романтической реакционности Леонтьева я вижу в том, что он забыл и не хотел знать самой несомненной истины религиозного откровения, данной и в религии Христа, — безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего, потенциального абсолютного, которого нельзя превращать в средство. Он много говорит о своей эстетической любви к индивидуальности, но сверхмировое значение всякой живой индивидуальности было ему чуждо и непонятно. Поэтому для мира и людей у Леонтьева было только зло и мрак, насилие и страх. Леонтьевская философия насилия и реакции в конце концов сводится к следующему чудовищному софизму: христианская религия предсказывает торжество зла на земле, следовательно нужно служить злу, чтобы предсказания оправдались.

      Леонтьев  был одним из самых страшных циников в истории христианства, но в цинизме этом есть соблазн, с которым должны считаться христиане наших дней, желающие оправдать либерально-эгалитарный прогресс. Ведь проблема отношения религии Христа к прогрессу, к культуре до сих пор остается открытой и роковой, больной для новых религиозных исканий.

      Леонтьев  был необыкновенно умный и  даровитый человек, но в политике — малое дитя, ничего в ней  не понимал, и за его проповедью реальных зверств и насилий чувствуется  лепет романтика, растерявшегося от ужасов и уродств буржуазной культуры, тоскующего по «прошлому величию», по Моисею, всходившему на Синай, по эллинам, строившим изящные акрополи, по римлянам, ведшим Пунические войны, по гениальном красавце Александре, по апостолам, мученикам, поэтам и рыцарям. И у нас есть эта тоска, это отвращение к надвигающемуся царству мещанства, и ощущаем мы, что была какая-то крупная правда в безумном романтизме Леонтьева.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Заключение

    Мир К. Леонтьева непроницаем для мыслителя и художника любого ранга, ибо невероятно столь причудливое, почти противоестественное сочетание леонтьевских качеств: эстетизма и христианства, эротизма и аскетизма, великодушия и жестокости, русскости духа и высокомерного аристократизма. Не приняли идей и художественного стиля К. Леонтьева ни его современники—писатели, ни философы и публицисты. Хотя В. С. Соловьев написал весьма яркий очерк жизни и творчества К. Леонтьева для «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Эфрона, но весь смысл леонтьевских поисков и утверждений Вл. Соловьев не воспринимал и по большей части отвергал. Философы не видели в К. Леонтьеве философа, писатели — писателя.

    Он  никогда и не стремился вознестись к формам европейского философствования, оттого, вероятно, и не мог соответствовать  оценкам Вл. Соловьева, постигнувшего глубины мировой философии. К. Леонтьев подчеркнуто чуждался всякой метафизичности, не стеснялся откровенно говорить о неспособности постигнуть спекулятивные тексты. И в автобиографии, и в переписке он многократно отмечает эту свою особенность: «Я не лишен вполне способности понимать отвлеченности, но очень скоро устаю от той насильственной и чужой последовательности и непрерывности, в которую втягивает меня всякий философ. Большею частию, по философским книгам только “порхаю” с какой-нибудь затаенной “тенденцией”…»11 Сопровождая обширными примечаниями публикацию писем К. Леонтьева в «Русском вестнике», В. В. Розанов тут же комментирует эту неспособность К. Леонтьева вчитываться в чужие размышления тем, что внешний философ «куда-то тащит мою душу», оттого-то подлинные философы, в отличие от посредственных профессоров философии, мало читают друг друга и, как правило, не столь эрудированны в истории философии.

    В отличие от распространенного типа универсальных философов, обращающихся и к теории познания, и к методологии, и к философии природы, и к сотням проблем и проблемок, К. Леонтьев был однолюбом в сфере идей, их у него немного, но они рождены его каждодневным размышлением и мироощущением, с ними он не расстается нигде, используя всякий повод для нового и нового их обоснования, растолкования, популяризации. Оттого критики считали его учение односложным, монотонным. Как отмечал, например, С. Н. Трубецкой, «Леонтьев из году в год повторялся… воздействовал на общественное мнение, как капля воды, падающая на камень неизменно в одном направлении».12

    Действительно, пересказать или назвать основные идеи К. Леонтьева не слишком трудно, но, будучи обозначенными, они почти ничего не скажут читателю, скорее всего, вызовут реакцию неприятия, как всякий консерватизм, как всякий антипод прогресса, как всякая индивидуалистическая высокомерность. К тому же попытка изобразить дух леонтьевского философствования в нескольких логически безупречных тезисах приводит к выводу, что К. Леонтьев не в состоянии был последовательно отстаивать некую совокупность тезисов, то и дело противоречил сам себе, путался.

      Особенность леонтьевского творчества состоит в том, что почти в любой его книге, статье, заметке обосновывается один и тот же круг идей, поэтому всякий, кто прочитал хотя бы одну из работ К. Леонтьева, — получил импульс его непривычного, шокирующего образа мыслей. Немногие цитировали и воспроизводили тексты К. Леонтьева, но дух его размышлений, его радикальной критики мещанства влился в непересыхающую реку социальной мысли. Мыслители, далекие от мировоззрения К. Леонтьева, всё же признавали его силу и находили полезным чтение его трудов, разрушающих общепринятые представления. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Список  литературы

      1. К. Леонтьев. «Восток, Россия и  Славянство», т. I, стр. 98.

      2. К. Леонтьев. «Восток, Россия и Славянство», т. I, стр. 105.

      3. К. Леонтьев. «Восток, Россия и Славянство», т. I, стр. 145.

      4. К. Леонтьев. «Восток, Россия и Славянство», т. I, стр. 146.

      5. К. Леонтьев. «Восток, Россия и Славянство», т. I, стр. 164.

      6. К. Леонтьев. «Восток, Россия и Славянство», т. I, стр. 265.

      7. К. Леонтьев. "Восток, Россия и Славянство", т. II, стр.39

      8. К. Леонтьев. "Восток, Россия и Славянство", т. II, стр. 50.

      9. К. Леонтьев. "Восток, Россия и Славянство", т. II, стр. 143.

      10. К. Леонтьев "Восток, Россия и Славянство", т. II, стр. 180/

           11. Из переписки К. Н. Леонтьева // Русский вестник. 1903. Т. 285. С. 164.

      12. Трубецкой С. Н. Разочарованный славянофил // Вестник Европы. 1892. № 10. С. 784.

      13. Жизнь и творчество. переиздание: Константин Леонтьев СПб., 1995.

      14. Леонтьев К. Н. Византизм и славянство // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 5. С. 140.

      15. Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба // Литературное наследство. Т. 22–24. М., 1935. С. 459.

      16. Бердяев Н. А. Константин Леонтьев.