Завтрак у Тиффани

1

  I went out into the hall and leaned over the banister, just enough to see without being seen. She was still on the stairs, now she reached the landing, and the ragbag colors of her boy's hair, tawny streaks, strands of albino-blond and yellow, caught the hall light. It was a warm evening, nearly summer, and she wore a slim cool black dress, black sandals, a pearl choker. For all her chic thinness, she had an almost breakfast-cereal air of health, a soap and lemon cleanness, a rough pink darkening in the cheeks. Her mouth was large, her nose upturned. A pair of dark glasses blotted out her eyes. It was a face beyond childhood, yet this side of belonging to a woman. I thought her anywhere between sixteen and thirty; as it turned out, she was shy two months of her nineteenth birthday.

   She was not alone. There was a man following behind her. The way his plump hand clutched at her hip seemed somehow improper; not morally, aesthetically. He was short and vast, sun-lamped and pomaded, a man in a buttressed pin-stripe suit with a red carnation withering in the lapel. When they reached her door she rummaged her purse in search of a key, and took no notice of the fact that his thick lips were nuzzling the nape of her neck. At last, though, finding the key and opening her door, she turned to him cordially: "Bless you, darling —  you were sweet to see me home."

 

Я вышел и облокотился на перила так, чтобы увидеть ее, а самому остаться невидимым. Она еще была на лестнице, но уже поднялась на площадку, и на разноцветные, рыжеватые, соломенные и белые, пряди ее мальчишечьих волос падал лестничный свет. Ночь стояла теплая, почти летняя, и на девушке было узкое, легкое черное платье, черные сандалии и жемчужное ожерелье. При всей ее модной худобе от нее веяло здоровьем, мыльной и лимонной свежестью, и на щеках темнел деревенский румянец. Рот у нее был большой, нос – вздернутый. Глаза прятались за темными очками. Это было лицо уже не ребенка, но еще и не женщины. Я мог ей дать и шестнадцать и тридцать лет. Как потом оказалось, ей двух месяцев не хватало до девятнадцати.

Она была не одна. Следом за ней шел  мужчина. Его пухлая рука прилипла к  ее бедру, и выглядело это непристойно  – не с моральной, а с эстетической точки зрения. Это был коротконогий толстяк в полосатом костюме  с ватными плечами, напомаженный, красный от искусственного загара, и в петлице у него торчала  полузасохшая гвоздика. Когда они подошли к ее двери, она стала рыться в сумочке, отыскивая ключ и не обращая внимания на то, что его толстые губы присосались к ее затылку. Но, найдя наконец ключ и открыв дверь, она обернулась к нему и приветливо сказала:

– Спасибо, дорогой, что проводили – вы ангел.

 

2

  Of course we'd never met. Though actually, on the stairs, in the street, we often came face-to-face; but she seemed not quite to see me. She was never without dark glasses, she was always well groomed, there was a consequential good taste in the plainness of her clothes, the blues and grays and lack of luster that made her, herself, shine so. One might have thought her a photographer's model, perhaps a young actress, except that it was obvious, judging from her hours, she hadn't time to be either.

 

 

Мы, конечно, так и не познакомились. Правда, мы часто сталкивались то на лестнице, то на улице, но, казалось, она  меня не замечает. Она всегда была в  темных очках, всегда подтянута, просто и со вкусом одета; глухие серые и  голубые тона оттеняли ее броскую  внешность. Ее можно было принять  за манекенщицу или молодую актрису, но по ее образу жизни было ясно, что  ни для того, ни для другого у  нее нет времени.

 

 

3

 

She'd come completely into the room now, and she paused there, staring at me. I'd never seen her before not wearing dark glasses, and it was obvious now that they were prescription lenses, for without them her eyes had an assessing squint, like a jeweler's. They were large eyes, a little blue, a little green, dotted with bits of brown: vari-colored, like her hair; and, like her hair, they gave out a lively warm light.

 

Теперь она окончательно влезла в комнату – стояла у окна и  глядела на меня. Раньше я ее не видел  без темных очков, и теперь мне стало ясно, что они с диоптриями: глаза смотрели с прищуром, как у ювелира-оценщика. Глаза были огромные, зеленовато-голубые, с коричневой искоркой – разноцветные, как и волосы, и так же, как волосы, излучали ласковый, теплый свет

 

 

4

 

   A creature answered the door. He smelled of cigars and Knize cologne. His shoes sported elevated heels; without these added inches, one might have taken him for a Little Person. His bald freckled head was dwarf-big: attached to it were a pair of pointed, truly elfin ears. He had Pekingese eyes, unpitying and slightly bulged. Tufts of hair sprouted from his ears, from his nose; his jowls were gray with afternoon beard, and his handshake almost furry.

 

Дверь мне открыл странный тип. Пахло  от него сигарами и дорогим одеколоном. Он щеголял в туфлях на высоких  каблуках. Без этих дополнительных дюймов он мог бы сойти за карлика. На лысой, веснушчатой, несоразмерно большой  голове сидела пара ушей, остроконечных, как у настоящего гнома. У него были глаза мопса, безжалостные и  слегка выпученные. Из ушей и носа торчали  пучки волос, на подбородке темнела  вчерашняя щетина, а рука его, когда  он жал мою, была словно меховая.

 

5

 

I was left abandoned by the bookshelves; of the books there, more than half were about horses, the rest baseball. Pretending an interest in Horseflesh and How to Tell It gave me sufficiently private opportunity for sizing Holly's friends.

   Presently one of these became prominent. He was a middle-aged child that had never shed its baby fat, though some gifted tailor had almost succeeded in camouflaging his plump and spankable bottom. There wasn't a suspicion of bone in his body; his face, a zero filled in with pretty miniature features, had an unused, a virginal quality: it was as if he'd been born, then expanded, his skin remaining unlined as a blown-up balloon, and his mouth, though ready for squalls and tantrums, a spoiled sweet puckering. But it was not appearance that singled him out; preserved infants aren't all that rare. It was, rather, his conduct; for he was behaving as though the party were his: like an energetic octopus, he was shaking martinis, making introductions, manipulating the phonograph. In fairness, most of his activities were dictated by the hostess herself: Rusty, would you mind; Rusty, would you please. If he was in love with her, then clearly he had his jealousy in check. A jealous man might have lost control, watching her as she skimmed around the room, carrying her cat in one hand but leaving the other free to straighten a tie or remove lapel lint; the Air Force colonel wore a medal that came in for quite a polish.

   The man's name was Rutherfurd ("Rusty") Trawler.

Я остался один у книжных полок; из книг больше половины было о лошадях, а остальные – о бейсболе. Прикинувшись, что я поглощен «Достоинствами лошадей  и как в них разбираться», я  смог беспрепятственно разглядывать друзей Холли.

Вскоре один из них привлек мое  внимание. Это был средних лет  младенец, так и не успевший расстаться с детским жирком, хотя умелому  портному почти удалось замаскировать  пухлую попку, по которой очень хотелось шлепнуть. Его круглое, как блин, лицо с мелкими чертами было девственно, не тронуто временем, губы сложены  бантиком и капризно надуты, словно он вот-вот завопит и захнычет, и весь он был какой-то бескостный – казалось, он родился и потом  не рос, а распухал, как воздушный  шар, без единой морщинки. Но выделялся  он не внешностью – хорошо сохранившиеся  младенцы не такая уж редкость, – а скорее поведением, потому что вел себя так, словно это он был хозяином вечера: как неутомимый осьминог, сбивал мартини, знакомил людей, снимал и ставил пластинки. Справедливости ради надо сказать, что действиями его в основном руководила хозяйка: «Расти, пожалуйста. Расти, будь любезен». Если он ее и любил, то ревности своей воли не давал. Ревнивец, наверно, вышел бы из себя, наблюдая, как она порхает по комнате, держа кота в одной руке, а другой поправляя галстуки и снимая с лацканов пушинки; медаль полковника авиации она отшлифовала прямо до блеска.

Имя этого человека было Резерфорд (Расти) Троулер.

 

6

 

"I'm Mag W-w-wildwood, from Wild-w-w-wood, Arkansas. That's hill country."

   It seemed a dance, Berman performing some fancy footwork to prevent his rivals cutting in. He lost her to a quadrille of partners who gobbled up her stammered jokes like popcorn tossed to pigeons. It was a comprehensible success. She was a triumph over ugliness, so often more beguiling than real beauty, if only because it contains paradox. In this case, as opposed to the scrupulous method of plain good taste and scientific grooming, the trick had been worked by exaggerating defects; she'd made them ornamental by admitting them boldly. Heels that emphasized her height, so steep her ankles trembled; a flat tight bodice that indicated she could go to a beach in bathing trunks; hair that was pulled straight back, accentuating the spareness, the starvation of her fashion-model face. Even the stutter, certainly genuine but still a bit laid on, had been turned to advantage. It was the master stroke, that stutter; for it contrived to make her banalities sound somehow original, and secondly, despite her tallness, her assurance, it served to inspire in male listeners a protective feeling.

– Я – М-м-мэг Уайлдвуд из Уайлдвуда, Арканзас, – есть такое захолустное местечко.

Это было похоже на танец: Берман плел ногами кружева, оттирая соперников. Но в конце концов он был вынужден уступить ее четверке партнеров, которые кулдыкали над ее косноязычными шутками, как индюки над крупой. Успех ее был понятен. Она олицетворяла победу над уродством – явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы, что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных изъянов – открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства. Каблуки, еще более увеличивающие ее рост, настолько высокие, что прогибались лодыжки; очень тесный лиф, хотя и без того было ясно, что она может выйти на пляж в одних плавках; волосы, гладко зачесанные назад, оттенявшие худобу, изможденность ее лица манекенщицы. И даже заикание, хоть и природное, но нарочно усиленное, ее только украшало. Это заикание было блестящей находкой: несмотря на ее рост и самоуверенность, оно возбуждало в мужчинах покровительственное чувство и к тому же несколько скрашивало ее плоские шутки

7

 

Watching her, I remembered a girl I'd known in school, a grind, Mildred Grossman. Mildred: with her moist hair and greasy spectacles, her stained fingers that dissected frogs and carried coffee to picket lines, her flat eyes that only turned toward the stars to estimate their chemical tonnage.

 

Глядя на нее, я вспомнил девочку, с  которой учился в школе, зубрилу Милдред Гроссман, – ее сальные волосы и захватанные очки, желтые пальцы (она препарировала лягушек и носила кофе пикетчикам), ее тусклые глаза, которые обращались к звездам только затем, чтобы оценить их химический состав

 

8

 

   It was no novelty to encounter suspicious specimens among Holly's callers, quite the contrary; but one day late that spring, while passing through the brownstone's vestibule, I noticed a very provocative man examining her mailbox. A person in his early fifties with a hard, weathered face, gray forlorn eyes. He wore an old sweat-stained gray hat, and his cheap summer suit, a pale blue, hung too loosely on his lanky frame; his shoes were brown and brandnew.

Среди гостей Холли нередко встречались подозрительные личности, но как-то раз, ближе к лету, проходя через вестибюль, я заметил уж очень странного человека, который разглядывал ее почтовый ящик. Это был мужчина лет пятидесяти, с жестким, обветренным лицом и серыми несчастными глазами. На нем была старая серая шляпа, в пятнах от пота, и новенькие коричневые ботинки; дешевый летний бледно-голубой костюм мешковато сидел на его долговязой фигуре.

 

 

 

9

 

   Of the lot, the News printed the most striking picture: Holly, entering police headquarters, wedged between two muscular detectives, one male, one female. In this squalid context even her clothes (she was still wearing her riding costume, windbreaker and blue jeans) suggested a gang-moll hooligan: an impression dark glasses, disarrayed coiffure and a Picayune cigarette dangling from sullen lips did not diminish.

«Ньюс» напечатала самую эффектную фотографию: Холли входит в полицейское управление, зажатая между двумя мускулистыми агентами – мужчиной и женщиной. В таком мрачном окружении по одной одежде (на ней еще был костюм для верховой езды – куртка и джинсы) ее можно было принять за подружку бандита, а темные очки, растрепанные волосы и прилипшая к надутым губам сигарета «Пикаюн» сходство это только усиливали.